Сказки для маленьких. Часть 1 - от "А" до "Н"
Шрифт:
– Да, твой, - подтвердил Муми-папа.
– Тогда где же находится его драгоценная коллекция? Я ведь должен был получить ее в наследство, - подчеркнул Снифф.
– Хупп-хэфф, как говорил мой отец, - сказал Снусмумрик.
– Кстати, почему ты так мало пишешь о Юксаре? Где он сейчас?
– Об отцах никогда ничего толком не знаешь, - сделав какой-то неопределенный жест, объяснил Муми-папа.
– Они приходят и уходят... Во всяком случае я сохранил ваших отцов для потомства, написав о них. Снифф фыркнул.
– Юксаре тоже терпеть не мог
– Одно это...
Они лежали на траве, вытянув лапы и подставив солнцу свои мордочки. Вокруг было чудесно, и всех клонило ко сну.
Ящик со стеклянной крышкой для компаса, расположенный на палубе корабля.
– Папа, - сказал Муми-тролль.
– Неужели в то время так неестественно разговаривали? "Представьте себе наше удивление", "свидетельствует о богатстве моей фантазии". И все такое.
– Это вовсе не неестественно, - рассердился папа.
– По-твоему, когда сочиняешь, можно говорить небрежно?
– Иногда ты и в жизни говоришь неестественно, - возразил сын.
– А Шнырек у тебя разговаривает обычно.
– Фу!
– сказал папа.
– Это просто местное наречие. А вообще есть большая разница между тем, как ты рассказываешь о каких-то вещах, и тем, как ты о них думаешь... И кроме того, все это больше зависит от того, что чувствуешь... По-моему...
– папа замолчал и начал озабоченно перелистывать мемуары.
– По-вашему, я употребил чересчур трудные слова?
– Ничего, - утешал его Муми-тролль.
– Хотя это было так давно, все равно можно почти всегда угадать, что ты имеешь в виду. А про дальше ты уже написал?
– Нет еще, - ответят папа.
– Но потом будет жутко интересно. Скоро я дойду до дронта Эдварда и Морры. Где ручка, которой я пишу мемуары?
– Вот, - сказал Снусмумрик.
– И напиши побольше об Юксаре, слышишь! Ничего не упускай!
Муми-папа кивнул, положил тетрадь на траву и стал писать дальше.
Именно тогда я впервые пристрастился к резьбе по дереву. Это особое дарование было, должно быть, врожденным и таилось, если можно так выразиться, у меня в лапах. Первые мои пробы на этом поприще были довольно робкими. На корабельной верфи я подобрал подходящий кусок дерева, нашел нож и начал вырезать гордый купол (позднее он украсил крышу навигационной каюты). Он имел форму луковицы и был покрыт нарядной рыбьей чешуей.
Фредриксон, к сожалению, ни слова не сказал об этой важной детали в оснастке судна. Он уже ни о чем не мог думать, кроме как о спуске парохода.
"Морской оркестр", на который приятно было смотреть, готовился к старту. На своих четырех резиновых шинах, которые должны были выручать его на коварных песчаных отмелях, пароход пламенел под лучами солнца. Фредриксон где-то раздобыл себе капитанскую фуражку с золотым шнуром.
Забравшись под киль, он расстроенно пробормотал:
– Так я и думал. Застрял! Теперь мы простоим здесь до восхода луны.
Обычно немногословный, Фредриксон стал без устали бормотать что-то и ползать вокруг парохода -
– Ну, теперь скоро опять в путь, - зевнул Юксаре.
– Хупп-хэфф! Ну и жизнь! Менять курс, переезжать с места на место придется с утра до вечера. Такая бурная жизнь к добру не приведет. Стоит только подумать о тех, кто трудится и корпит над своей работой, и чем все кончается, сразу падаешь духом. У меня был родственник, который учил тригонометрию до тех пор, пока у него не обвисли усы, а когда все выучил, явилась какая-то морра и съела его. Да, и после он лежал в морровом брюхе, такой умненький!
Речи Юксаре невольно заставляют вспомнить о Снусмумрике, который тоже родился под вселяющей лень звездой. Таинственный папаша Снусмумрика никогда не огорчался из-за того, что действительно было достойно огорчения, и не заботился о том, чтобы оставить след в памяти потомков (туда, как уже говорилось, он не попал бы вообще, если бы я не захватил его в свои мемуары). Как бы там ни было, Юксаре снова зевнул и спросил:
– Когда же мы все-таки отчаливаем, хупп-хэфф?
– И ты с нами?
– спросил я.
– Конечно, - ответил Юксаре.
– Если позволите, - сказал Шнырек, - я тоже надумал кое-что в этом роде... Я больше не могу жить в кофейной банке!
– Почему?
– удивился я.
– Эта красная краска на жести не высыхает!
– объяснил Шнырек.
– Извините! Она попадает всюду - и в еду, и в постель, и на усы... Я сойду с ума, Фредриксон, я сойду с ума!
– Не сходи. Лучше упакуй вещи, - сказал Фредриксон.
– Конечно!
– воскликнул Шнырек.
– Мне надо о многом подумать! Такое долгое путешествие... совсем новая жизнь...
И он побежал, да так быстро, что красная краска брызнула во все стороны.
По-моему, решил я, наша команда более чем ненадежная.
"Морской оркестр" засел крепко, резиновые шины глубоко зарылись в землю, и пароход ни на дюйм не мог сдвинуться с места. Мы изрыли всю корабельную верфь (то есть лесную поляну), но все напрасно. Фредриксон сел и обхватил голову лапами.
– Милый Фредриксон, не горюй так, - попросил я.
– Я не горюю. Я думаю, - отвечал Фредриксон.
– Пароход застрял. Его нельзя спустить на воду... Значит, надо реку подвести к пароходу. Каким образом? Строить новый канал? Запруду? А как? Таскать камни?..
– А как?
– услужливо повторил я.
– Идея!
– вдруг так громко воскликнул Фредриксон, что я подпрыгнул.
– Где дронт Эдвард? Ему надо сесть в реку, чтобы она вышла из берегов.
– Он такой огромный?
– испугался я.
– Гораздо больше, чем ты думаешь, - коротко ответил Фредриксон.
– У тебя есть календарь?
– Нет, - сказал я, все больше и больше волнуясь.
– Так. Позавчера мы ели гороховый суп [В Скандинавии гороховый суп едят по четвергам.], - размышлял вслух Фредриксон.
– Значит, сегодня - суббота, а по субботам дронт Эдвард купается. Хорошо. Поспешим!