Сказки здравомыслящего насмешника
Шрифт:
«Золото! Какое ничтожество! Заруби себе на носу, что на одной-единственной планете мы открыли десять металлов, превосходящих по ценности обыкновенное золото, а вместо гремучего золота у нас имеются десять тысяч метательных средств. За твое золото простолюдины не дали бы и коробка спичек».
«Как странно! — удивился я. — В мои времена, насколько я могу судить по чужим рассказам, от золота было куда больше прока».
«Нагрузи ты золотом столько носорогов и гиппопотамов, столько верблюдов и мамонтов, сколько лет ты проспал, тебе все равно не на что будет купить пригоршню риса, ячменя или кунжута».
— Ах, — воскликнул Манифафа, — как бы я хотел взглянуть на этого двойного безумца, воскресшего Креза, окруженного его патагонскими сокровищами, и вдоволь посмеяться над его дурью. Само Провидение не удержалось бы от смеха при виде подобного надувательства.
«Немедля, — приказал
Меня унесли.
«Кстати, — добавил он мне вслед, — не забудь, европейский философ, передать твоему повелителю заверения в моем почтении и моем братском расположении».
— Целую ему руки, — сказал Манифафа, — и благодарю его за обхождение с тобой, на мой взгляд, весьма любезное. Итак, тебя посадили в экипаж.
— То был экипаж весьма удобный, изящный, легкий, прекрасно подвешенный, однако не имеющий ни колес, ни оглоблей, ибо эти вульгарные двигуны были ему совершенно без надобности. Он был просто-напросто прикреплен за передок к горизонтальной металлической штанге (благоволите нарисовать это устройство в своем воображении, раз уж за время пути я не успел нарисовать его на бумаге), оба конца которой упирались в массивные ядра, покоившиеся в жерлах артиллерийских орудий, стволы же этих орудий были параллельны моему тильбюри, так что я оказался вбит между ними, словно подкова [126] .
126
Хотя книга «Приключения барона Мюнгхаузена», выпущенная на английском языке Рудольфом Эрихом Распе (1785), а затем переведенная на немецкий Готфридом Августом Бюргером (1786), впервые появилась во французском переводе лишь в 1840 году, можно предположить, что Нодье был с ней знаком, поскольку «патент» на использование такого транспортного средства, как артиллерийское ядро, принадлежит безусловно барону Мюнгхаузену.
— Очень хитро придумано, — вмешался Сумабезбродий, — с нетерпением жду твоего отбытия.
— За моей спиной проводники, идущие от запалов двух пушек, сходились в одной точке, ибо сюда геометрия еще не успела внести никаких новшеств. Долго ждать мне не пришлось. Только я собрался подремать, поудобнее устроившись на подушках, как явился дылда-ямщик…
— С зажженным фитилем?!
— Нет, божественный Манифафа, с лейденской банкой [127] . Электрической искре было отдано предпочтение по причине ее изохронности. Ямщик приставил стержень, торчащий из банки, к точке схождения проводов, и я двинулся вперед со скоростью, которую трудно даже вообразить всякому, а особенно тому, кто привык ездить из местечка Вильнёв-ла-Гийяр в дилижансах.
127
Лейденская банка — простейший электрический конденсатор.
— Разорвались ли мортиры, Вздорике?
— Этого, Государь, мне так и не удалось узнать. Поскольку звук движется со скоростью, не превышающей двухсот туазов в минуту, ему было за мною не угнаться.
— Этот способ путешествовать, Вздорике, должно быть, довольно неудобен для людей, у которых быстро перехватывает дыхание.
— Не в такой степени, как вы думаете, божественное Султанское Высочество, ибо воздух на этой высоте так разрежен, что и сосчитать невозможно, а исключительная стремительность движения прекрасно помогает справиться с малой плотностью атмосферы. Самая большая опасность, которая может грозить путешественнику, это встреча с телом более плотным, чем пересекаемое им пространство.
— Например, с аэролитом, славный балагур, — неприятная была бы встреча!
— В высшей степени неприятная, божественный Манифафа! Я едва не расшиб себе лоб о серо-голубое облачко, величиной не больше кулака, которое как ни в чем не бывало вразвалку двинулось ко мне, намереваясь непременно пролететь между двумя моими ядрами. Черт возьми, какой удар!
— Ты дунул или плюнул?
— Не успел ни того, ни другого; хорошо, что в последнюю минуту облачко любезно свернуло вправо, как сделал бы любой извозчик.
— Самым большим изъяном такого способа передвижения, балагур, кажется мне однообразие
— Монотонности, Государь? О монотонности не могло быть и речи. Я получал неизъяснимое удовольствие от зрелища восьми сотен подвесных мостов, чьи чудесные арки были украшены трофеями, обелисками и статуями, исполненными такого же превосходного вкуса и чувства пропорций, какие отличают статуи с моста Согласия [128] . Я потерял дар речи от восхищения.
128
В эпоху Реставрации было решено украсить парижский мост Согласия, соединяющий площадь Согласия с Национальным собранием, статуями, изображающими великих слуг монархии. Колоссальные статуи из белого мрамора были установлены на мосту в 1828–1829 годах. Они стоили огромных денег, но выглядели настолько неудачно, что в 1837 году решено было перевезти их в Версаль. Однако в то время, когда Нодье сочинял «Левиафана», статуи еще стояли и служили для публики предметом насмешек.
— Другие, Вздорике, при виде картины столь поразительной потеряли бы и все остальное.
— Я наслаждался ею от всего сердца, когда штанга, соединявшая мои ядра, по-видимому, разогревшись сверх меры от трения и будучи весьма теплопроводной от природы, внезапно заскрипела, раздулась и переломилась ровно посередине по причине гомогенности ее материи и совершенной эквиполентности [129] обоих метательных импульсов.
— Когда дело доходит до гомогенности и эквиполентности, — сказал Манифафа и зевнул так, что чуть не вывихнул себе челюсть, — ничего другого ожидать не приходится. Теперь ты на верном пути и можешь опять описать мне, как выглядит мир вверх тормашками, — ведь ты, я уверен, не изменил своей привычке ради занимательности повествования приземляться не на ноги, а на голову.
129
Равенство, равноценность.
— Молю Ваше Величество вспомнить, что в рытвину я упал вперед ногами.
— Ты прав, балагур, — отвечал Сумабезбродий, — и порой я об этом сожалею; ведь если бы первой с землею встретилась твоя голова, то мы, льщу себя надеждой, уже покончили бы с историей твоих путешествий.
— Немного терпения, божественный Манифафа, мы уже приближаемся к концу, если, конечно, вы не пожелаете услышать еще раз все сначала. Поскольку в тот самый момент, когда металлическая штанга разорвалась, я опирался на нее, ибо это вполне естественное положение для странствователя, любующегося окрестными видами, я имел счастье ухватиться за тот кусок железа, который держал в руках, и продолжал двигаться вперед вместе со своим ядром, тогда как королевская карета Левиафана улетела от меня ко всем чертям. Остальное Вашему великолепному Султанскому Высочеству известно. Я пробил насквозь высокие крепостные стены, окружающие ваш дворец, поразил вашу удесятеренную охрану, которой нанес ужасный урон, и влетел в ваши покои, где, натурально, упал к вашим священным ногам, что, ввиду незаурядности события, вызвало легкое удивление у присутствующих.
Тут Манифафа захрапел, как целый орган. Из этого Вздорике сделал логический вывод, что Манифафа заснул.
На этом похождения балагура, казалось бы, должны были закончиться, однако он еще не испил свою чашу до дна. Сей великий человек был не чужд иных природных слабостей, от которых в его времена еще не изобрели лекарства. Как ни поглощен был Вздорике рассказом о своих странствиях, от его внимания не ускользнуло чуть заметное трепетание шелковых завес, за легкими складками которых скрывались двери, ведущие из дивана в гарем, и он вполне резонно объяснил это явление воздействием субстанции более разумной, нежели воздух, ибо до его слуха долетали произносимые этой субстанцией слова. В самом деле, жены Манифафы, удивляясь непривычно долгому отсутствию царственного супруга и, вероятно, желая полюбоваться в свое удовольствие на незнакомого философа, который промчался мимо них на маховом ядре так внезапно, что они даже не успели его рассмотреть, украдкой пробрались ко всем выходам из сераля, и Вздорике даже ухитрился приметить одну довольно пышную одалиску, чья смуглая плутовская физиономия чрезвычайно занимала его воображение. На беду, то была любимая жена Манифафы.