Сказки здравомыслящего насмешника
Шрифт:
Употребление применительно к комментируемому тексту слова «плагиат» некорректно еще и потому, что его значение со времен Нодье сильно изменилось. Нынешний читатель воспринимает плагиат как несомненное зло. Меж тем Нодье, посвятивший целую книгу «Вопросам литературной законности», а именно «Плагиату, присвоению чужих произведений, подлогам в книжном деле» (1812, 2-е изд. 1828; рус. пер. в кн.: Нодье Ш. Читайте старые книги. М., 1989. T. 1), хорошо знал, что в деле литературных заимствований есть множество градаций, что во многих случаях плагиат считается узаконенным и что зачастую то, что сгоряча называют плагиатом, более заслуживает названия литературной игры. И в самом деле, Нодье ведь честно предупреждает в начале своего «Путешествия»: ему попалась в руки брошюра, она ему понравилась, и он решил о ней рассказать. А если кто-то не принял его предупреждение всерьез — он в этом не виноват.
Название путевых заметок Кау’т’чука, которое Нодье заимствовал у Дельмота, носит насквозь пародийный характер и составлено из злободневных аллюзий. Парагвай-Ру — название модного и широко рекламировавшегося в начале 1830-х годов лекарства от зубной боли (Бальзак писал в предисловии к первому изданию «Шагреневой кожи» в 1831 году: «Да и какая возвышенная поэма могла бы сравниться в популярности с зубным эликсиром Парагвай-Ру!»). Южная Палингенезия (вместо реального топонима Южная Полинезия) обыгрывает термин, означающий «новое рождение». Восходящий к швейцарскому философу и естествоиспытателю Шарлю Бонне, автору труда «Философическая палингенезия, или Мысли о прошлом и будущем состояниях живых существ» (1769), термин этот вновь сделался популярным в конце 1820-х годов благодаря философу Пьеру-Симону Балланшу, выпустившему в 1827–1829 годах «Опыты социальной палингенезии». Естественно-научный термин Бонне применен у Балланша к истории обществ; они, пишет Балланш, развиваются скачкообразно, обновляясь и возрождаясь после каждой очередной катастрофы (это новое
К сожалению, в преамбуле к первой публикации моего перевода «Путешествия» ничего не говорится о связи сказки Нодье с текстом Дельмота; пользуюсь случаем исправить свою оплошность.
Есть люди, которые убеждены, будто ремесло рассказчика [168] — легчайшая из всех синекур; однако люди эти жестоко заблуждаются, чему порукой те труды, каких мне стоит отыскать в кругу моих скромных пристрастий новый предмет, способный отвлечь читателя от политики или скрасить его досуг. Совершенно отчаявшись, я был уже готов утопиться в груде снотворных и успокоительных брошюр, когда рука моя ухватилась по воле случая (или того чудесного инстинкта самосохранения, который никогда не изменяет человеку) за путевые заметки Кау’т’чука, ученого чужестранца, имя которого недвусмысленно указывает на его происхождение. Поскольку меня не связует с Кау’т’чуком ни одна из тех нежных и гулких гармоний, на каких зиждется совершенное согласие авторов и их критиков, я могу сделать вам по секрету признание, бесценное для историков литературы и достойное того, чтобы мой юный и ученый друг г-н Керар как можно скорее отразил его в прекрасном сочинении, где он говорит обо мне столько гадостей [169] . Дело в том, что гибкий, эластический и мягкий писатель, именуемый Кау’т’чуком, — не кто иной, как весьма знаменитый юный китаец, которого китайские мандарины благоволили послать в Париж, дабы он узнал там, что такое совершенствование рода человеческого, и возвратился в Пекин, удостоившись звания бакалавра или магистра искусств и наполнив ум сведениями, открытиями и номенклатурами [170] . Мне неизвестно, где именно он работал над описанием своего путешествия, однако я берусь утверждать, что и житель Парижа не изложил бы собственных впечатлений лучше, пусть даже благодаря предусмотрительной щедрости своих родителей он имел счастливую возможность в течение нескольких лет учиться в одной из превосходных столичных школ.
168
В журнальной публикации вместо рассказчика (conteur) стояло «журналист», что более явно указывало на «рецензионный» характер текста.
169
Библиограф Жозеф-Мари Керар (1797–1865) в шестом томе своего справочного издания «Литературная Франция» (1834) в статье, посвященной Нодье, критиковал писателя за его симпатии к «чудовищной» романтической литературе, а также за многочисленные случаи, когда Нодье противоречил самому себе.
170
О совершенствовании рода человеческого и отношении Нодье к этой теории см. преамбулу к «Сумабезбродию». Об отношении Нодье к научным номенклатурам.
Я много слышал о Кау’т’чуке, да и кто из нас не слышал о Кау’т’чуке? Более того, мне довелось знать его и под именами Тридаса и Теоброма, ибо, как бы ни отвлекали тебя от ежедневных трудов визиты врача или кредитора, трудно не заметить эти крупные буквы, украшающие последнюю страницу любого номера любой газеты. Что же до Парагвая-Ру, я всегда мечтал получить какие-либо положительные сведения об этом прославленном крае, который с некоторых пор непременно украшает страницы всех официальных и официозных периодических изданий, причем наборщик отводит ему, наравне с Испанией или Англией, постоянную рубрику; путешественники, однако, не спешили утолить мое любопытство. Отважные исследователи неведомых земель, которые возвращаются из Томбукту, вовсе там не бывав [171] , встречались на каждом шагу, но о Парагвае-Ру узнать было не от кого. В этом-то расположении духа я и находился, когда получил с оплаченной доставкой прелестную экзотическую книжицу, о которой имею удовольствие беседовать с вами сегодня, а именно «Живописное и индустриальное путешествие Кау’т’чука в Парагвай-Ру».
171
Намек на французского путешественника Жана-Батиста Дувиля.
Первое, что поражает взор и ум в этом восхитительном образчике искусства Нового Света, это совершенство его типографического исполнения, благодаря которому он не уступает замечательнейшим из созданий Эльзевиров и Дидо [172] , а может быть, и превосходит их. Паровой типографский пресс, который уже в ходу у истоков Миссисипи [173] , сообщает книгам изящество и аккуратность, к которым мы, жители старой Европы, не привыкли. Напечатано «Путешествие» на бумаге плотной, хрустящей и способной, в отличие от бумаги нашего производства, долгое время находиться в сыром воздухе, не превращаясь в кашу, что сулит некоторые преимущества потребителям книг, число коих столь значительно умножилось у нас благодаря успехам просвещения [174] . Что же до замысловатых и нарядных шрифтов, нельзя не признать, что гравер с берегов Миссисипи оставил далеко позади искусных парижских мастеров, соревнующихся в умении превращать алфавит в собрание чахлых, тучных или кривоногих буковок-уродцев, на которые невозможно смотреть без смеха. Строка в таком роде, помещенная на фронтисписе книги Кау’т’чука, имеет то неоспоримое преимущество, что вообще не поддается прочтению: этот опыт, подобного которому никто еще до сих пор не предпринимал, доказывает наличие у издателя бездны ума и вкуса. Я уже много лет сталкиваюсь с подобными благотворными трудностями при изучении иероглифов, а главное, при разборе собственноручных писем высокоученого г-на Мишеля Берра [175] , однако торжественно объявляю, что эта строка осталась бы непрочитанной и я не смог бы привести ее в своей статье, не прояви издатель деликатной предупредительности и не передай он ее человеческими литерами на авантитульном листе. Если бы загадочная строка была напечатана несколькими годами раньше, а издатель не был столь любезен, смерть моего прославленного коллеги Шампольона, и без того преждевременная, наступила бы еще раньше [176] . Вот что мы называем интеллектуальным и нравственным прогрессом в книгопечатании; именно так и следовало бы издавать большую часть книг.
172
Эльзевиры — голландский издательский дом XVII века; Дидо — династия французских печатников и книгопродавцев XVIII — первой половины XIX века. Нодье был страстным собирателем книг, отпечатанных Эльзевирами, и наделил этой страстью заглавного героя рассказа «Библиоман», который определял достоинства всех книг с помощью специальной линейки с бесконечно малыми делениями — «эльзевириометра» (Нодье Ш. Читайте старые книги. T. 1. С. 44).
173
На титульном листе брошюры Дельмота место ее выхода было обозначено как «Миссисипи». Именно поэтому Нодье называет ее произведением «искусства Нового Света».
174
Намек на роскошную бумагу, на которой была отпечатана брошюра Дельмота (настоящее издание для библиофилов): два экземпляра на золотисто-розовом перкалине, два на тонком пергаменте, один на белом картоне. Ниже Нодье продолжает эту тему в еще более утрированной форме и пишет об экземпляре «Путешествия», напечатанном на коже удода.
175
Мишель Берр (1780–1843) —
176
Жан-Франсуа Шампольон (1790–1832) первым расшифровал египетские иероглифы.
Путешествие Кау’т’чука началось 31 февраля 1831 (по китайскому стилю), когда в порту Сен-Мало он взошел на борт прославленного корвета «Вздорный» [177] . Недавно приобщившийся к тайнам романтического языка и морской литературы, Кау’т’чук пользуется терминологией с доверчивостью неофита, для которого впечатление, производимое словами, дороже их смысла. Швартовы взяты на гитовы, рифбанты уперлись в гротванты, брамсель вздернут на марсель, и корабль отплывает в юго-восточно-северо-западном направлении. В ясную погоду разыгрывается ураган; волны плещут беззвучно; буруны бурлят у борта; корвет удирает во все узлы и очень скоро огибает мыс Финистерре [178] , за которым, как явствует из его названия, начинается конец света. Я не последую за Кау’т’чуком в первые его научные экспедиции; конечно, история создания сухой мадеры или глубокое физиологическое объяснение того факта, что, хотя один ученый муж именует канарейку зеленой, а другой — бурой, перья у нее желтые, — все это безусловно не лишено интереса. Однако изыскания эти слишком тесно связаны с нашими привычками, потребностями и удовольствиями, чтобы всерьез привлечь внимание человека, который умеет правильно распорядиться полученным образованием: ведь основная цель науки заключается, как всем известно, в исследовании вещей бесполезных и в объяснении вещей необъяснимых, которые вдобавок не стоят того, чтобы их объясняли.
177
Начиная с этой фразы Нодье пересказывает, сокращая, дополняя и творчески переделывая, текст Дельмота. Название корвета (в оригинале «La Calembredaine»), пародия на модную морскую терминологию, обильно присутствующую в романах Эжена Сю и Фенимора Купера, а здесь нарочно употребляемую невпопад, сухая мадера и обсуждение цвета канарейки — все это восходит к Дельмоту.
178
Название этого мыса на северо-западной оконечности Иберийского полуострова в переводе с латыни означает «конец земли».
Впрочем, я не могу отказать себе в удовольствии остановиться на минутку вместе с Кау’т’чуком на вершине пика Тенерифе, где он повстречал одного из самых передовых промышленников нашего времени. Этому великому человеку удалось открыть способ превращать снег в морскую соль посредством высушивания с прибавлением легко испаряющейся щелочи, очень плотной и самой твердой, какая только существует на свете. Снег, обжигаемый в герметической печи, мгновенно кристаллизуется и выходит из огня совсем красным; тогда его швыряют в слабый раствор квасцов и животной селитры, благодаря чему он вновь обретает первоначальную белизну. «Мы отведали этой превосходной соли, — добавляет Кау’т’чук, — и убедились, что она обладает отменными вкусовыми качествами, приятно щекочет нервные окончания языка и радует глаз» [179] .
179
Точная цитата из Дельмота.
Достойнейшее частное лицо, основавшее эту драгоценную мануфактуру, уже давно открыло способ добывать восхитительное масло из некоторых тенерифских булыжников, содержащих чистый и, можно сказать, самородный маслин; однако эта операция ныне слишком широко известна, чтобы нам следовало останавливаться на ней подробно. Нынче это умеет каждый. Нетрудно также догадаться, что древесные растения Тенерифе служат для производства того уксуса, каким пользуются все парижане, а поскольку гумус, покрывающий склоны этой горы, в высшей степени способствует созреванию салатообразных трав, нетрудно прийти к заключению, что на пике Тенерифе можно отведать превосходного салата, в котором будет недоставать одного лишь перца, ибо за ним надобно посылать в Кайенну [180] . Этот изъян, пожалуй, нетрудно устранить: необходимо лишь отыскать перчин в местных корнеплодах или травах, вроде латука или свеклы, в чем наш химик-агроном непременно преуспеет, если уже не преуспел [181] . После этого, благодарение Небесам, науке останется лишь мечтать о том, чтобы отыскать в природе готовый салат вместе с тарелкой.
180
Нодье — вслед за Дельмотом — обыгрывает просторечное название одного из сортов стручкового перца, который на самом деле не имел никакого отношения к Кайенне, городу во Французской Гвиане (Южная Америка), куда ссылали преступников.
181
И маслин (ol'eagine, или маслянистое вещество), и перчин (он же пиперин, алкалоид, содержащийся в разных сортах перца и открытый в 1819 году) — вещества реальные, не выдуманные ни Дельмотом, ни Нодье, но в абсурдном контексте «путевых заметок Кау’т’чука» они приобретают игровой оттенок, который я и постаралась передать в переводе.
Мы не станем надолго задерживаться на мысе Доброй Надежды, где, как остроумно замечает Кау’т’чук, все туземцы суть англичане или голландцы [182] , что сообщает местным дикарям весьма своеобразную физиономию, представление о которой можно составить, лишь побывав в лондонских тавернах или амстердамских кабаках. Путешественники не преминули посетить прославленную Столовую гору, которая из-за грозы была как раз покрыта водяной скатертью. Это, однако, не помешало им навестить знаменитого г-на Гершеля, которого Кау’т’чук называет «достойный племянник славного отца», допуская ученый lapsus linguae [183] , за который я приношу извинения читателям. Все дело в том, что в поэтическом языке мы употребляем слово neveu, происходящее от латинского слова nepos, когда говорим о наших прямых потомках. Впрочем, тот, кто владеет всеми языками мира, нередко, избирая для удобства публики один из них, допускает некоторые незначительные spropositi [184] , чем и объясняется столь безграничная причудливость стиля наших ученых мужей.
182
Точная цитата из Дельмота; напротив, окончание фразы принадлежит самому Нодье.
183
Языковая ошибка (лат.). На самом деле у Дельмота Гершель назван не племянником (neveu) своего отца, а «достойным сыном своего ученого дядюшки», что, впрочем, так же нелепо и неверно, ибо английский астроном Джон Гершель (1792–1871) продолжал изыскания своего отца Уильяма Гершеля (1738–1822). По-видимому, эта оплошность Дельмота и послужила основой для дальнейшего иронического лингвистического комментария Нодье.
184
Вздор, нелепости (ит.). Нодье любил это итальянское слово и охотно вставлял его в свои рассказы.
Вернусь к г-ну Гершелю. «Он обосновался на Столовой горе, — пишет Кау’т’чук, — с намерением провести там три года и проверить, полностью ли идентична оборотная сторона звезд их лицевой стороне, которую он наблюдал из английского города Гринвича». Всякому известно, что для этих прекрасных изысканий в эмпиреях г-н Гершель пользуется гигантским телескопом, мощность которого не поддается подсчетам, ибо он обладает непереводимой в цифры способностью делать небесные тела в двенадцать раз ближе. Восхитительная точность, с которой г-н Гершель и его ученики воспроизводят ежедневно проспект, профиль и план лунных памятников, являет собою надежнейшую гарантию верности их чертежей, так что весь мир с нетерпением ждет, когда же они наконец познакомят его с топографией Сатурна, а главное — Урана, на котором они различают мельчайшие предметы четче, чем могли бы сделать в своей спальне в самый полдень, то есть в тот час, какой эти господа с незапамятных времен избирают для того, чтобы считать звезды [185] .
185
Джон Гершель прибыл на мыс Доброй Надежды в январе 1834 года для наблюдений за звездным небом Южного полушария. Его научная деятельность была высмеяна в переведенной с английского брошюре «Об открытиях на Луне, сделанных на мысе Доброй Надежды Гершелем-сыном, английским астрономом», вышедшей в Париже в середине 1835 года. Здесь в по видимости научной форме Гершелю приписывались самые невероятные открытия: якобы на Луне обнаружились реки, растительность, животные и проч. Брошюра эта широко обсуждалась в прессе и даже в Академии наук, где физик Араго в ноябре 1835 года выступил в защиту английского коллеги-астронома. Именно на небылицы из пародийной брошюры и намекает — не без злорадства — Нодье (Дельмот упоминает Гершеля очень коротко и никаких глупостей ему не приписывает). Подробнее о всеобщем салонном увлечении разговорами о Луне в начале 1836 года и о «забавных выдумках веселого англичанина касательно ученых разысканий г-на Гершеля» Нодье рассказывает в написанной примерно в то же время, что и «рецензия» на Дельмота, статье «Лунные животные» (Le Temps, 24 марта 1836 г.; Nodier Ch. Les feuilletons du Temps. T. 1. P. 650–659). Впрочем, этим «забавным выдумкам» он отказывает в оригинальности и в своей обычной манере указывает «старую книжонку» XVII века, откуда эти выдумки, по всей вероятности, почерпнуты.