Сказки здравомыслящего насмешника
Шрифт:
— Победа, победа! — вскричали разом все сорок тысяч ученых. — Это наш досточтимый собрат Вздорике, великий искатель совершенства, обладатель вечного знания, ксеноман [161] интеллектуальных краев, принесший нам издалека науку и истину!..
АНТИСТРОФА
Избранный вами, господа, для исполнения благородной миссии, я не колеблясь бросился в новую крипту, представшую моему взору; однако лишь только я прыгнул, закрывавшая этот круглый колодец крышка поступила, как всякая вещь, которая плохо лежит, и захлопнулась над моей головой, я же продолжал падать в эту бездонную пропасть со скоростью, какой обязаны все мы силе всемирного тяготения. Поначалу происшествие это внушило мне, не стану скрывать, серьезные опасения, тем более что не успел я оставить позади таким манером пять сотен лье, как обнаружил, что двигаюсь прямиком в центр нашего земного шара — центр, который я всегда желал исследовать, но которого не надеялся достичь без ущерба для собственного здоровья. Философия не могла помешать мне падать вниз, но помогала не падать духом; любовь к наукам утешала меня и укрепляла, взвеселяла мой ум и обращала подлые страхи в сладостные размышления. Постепенно я привыкал прилежно созерцать различные слои земной коры, которые четко вырисовывались перед моими глазами, хотя скорость полета, к великому сожалению, не позволила мне запастись образцами и представить их вашему вниманию.
161
Ксеноман — персонаж Третьей и Четвертой книги «Гаргантюа и Пантагрюэля» Рабле, неутомимый путешественник.
162
Чимборасо — потухший вулкан в Эквадоре, в XIX веке считавшийся самой высокой вершиной на Земле.
163
Нодье употребляет прилагательное «ign'eens», обычно применявшееся в старинных трактатах, посвященных сверхъестественным существам, только к так называемым «огненным духам», или саламандрам, — разновидности природных, или стихийных, духов, живущих в огне.
Ноги мои коснулись твердой почвы; это стоило мне легкого вывиха. Однако я довольно быстро поднялся и перевел дух, в чем нуждался уже очень давно. Моя витая восковая свеча, из тех, с какими обычно спускаются в подвал, все еще горела в стеклянном колпаке благодаря разреженной подземной атмосфере. Я осветил место, где оказался. Как я мог догадаться по некоторым признакам, то был склеп. В центре этого центра Земли находилось надгробие, увенчанное подсвечником, не увенчанным ничем, во всяком случае так казалось на первый взгляд. Впрочем, как следует порывшись в пепле, который накопился в розетке у основания фитиля, догоревшего тридцать или даже сорок веков назад, я обнаружил там маленького человечка, такого бледного и согбенного, такого сморщенного и съежившегося, такого жалкого и тщедушного, что мне тотчас захотелось пустить в ход нагарные щипцы. Однако едва слышный писк уверил меня, что в этом зародыше еще теплится жизнь; я схватил его, отогрел своим дыханием, растер каплей водки, остававшейся в моей походной фляге, и возвратил на то место, откуда взял, в более бодром виде, чем мог ожидать. Поскольку он держался гораздо увереннее и подбоченился со всем достоинством, какое позволяет рост в два с половиной дюйма [164] , я успокоился на его счет и принялся размышлять о том, как мне воротиться назад, к своему экипажу и ученым собратьям. Задача была не из легких.
164
Около шести с половиной сантиметров.
— Постой, Вздорике, — обратился ко мне карлик, — не покидай меня прежде, чем ты вполне возвратишь мне жизнь, которой я дожидался от тебя в течение бесчисленных столетий! [165]
Услыхав, что оно разговаривает, я пал ниц от восхищения. Вы, господа, поступили бы точно так же. Нечасто ведь случается, чтобы мысль изреченная, и притом изреченная в таких складных словах, исходила из подсвечника, тем более подсвечника без свечи!
— Постой, — продолжал он весьма настоятельным тоном, — если ты отыщешь где-нибудь поблизости маленький кувшин из песчаника, в который я когда-то налил эликсир жизни, устрой мне, умоляю, обильную ванну; но заклинаю тебя, смотри, чтобы жидкость не поднялась ни на одну каплю выше ободка моего подсвечника, в противном случае мы оба утонем в реке знаний, которая захлестнет с головой не только нас двоих, но также всю твою академию вкупе с прочим человечеством.
165
Возможно, ироническая отсылка к сказке про Аладдина и волшебную лампу. Нодье хорошо знал и очень любил сказки «Тысячи и одной ночи»; он написал предисловие к новому (1822–1825) изданию их французского перевода, сделанного в начале XVIII века Антуаном Галланом.
Кувшин я нашел, но боялся, что уставшая рука моя дрогнет, и, вставив в глаз увеличительное стекло, каплю за каплей выливал священную жидкость, наблюдая за ее истечением с помощью моей витой свечи, освобожденной из стеклянной темницы. Внезапно свеча каким-то чудом наклонилась и розово-голубой язычок пламени коснулся неведомой жидкости, которая тотчас вспыхнула и растеклась огненными волнами, подобно тому как вспыхивает в пуншевой чаше добрый ямайкский ром [166] . Вы можете без труда вообразить, с каким ужасом искал я глазами среди этого пожара, занимательного для взора, но устрашающего для чувства, церемонного человечка, которого я только что пробудил от многовековой смерти лишь ради того, чтобы поджарить заживо. «Организованный атом, мыслящий и говорящий, — возопил я, — археологическая монада, живой микрокосм, который даже в виде чучела сделал бы честь прекраснейшему из музеев земли, возвышенное и редкостное создание, которое мудрецы из моих родных краев с радостью и гордостью хранили бы у себя в особом сосуде, как могло случиться, что я обратил тебя в пепел, даже не успев произвести вскрытие?
166
Сравнение волшебного эликсира жизни и познания с пуншем — ироническая отсылка к быту гуляк-студентов, среди которых этот напиток был особенно популярен (ср. описание «оргии» в новелле Теофиля Готье «Пуншевая чаша», опубликованной в сборнике «Юная Франция», 1833).
— Ты ошибаешься, Вздорике, — отвечал крошечный призрак, — я жив и чувствую себя превосходно. Этот огненный потоп, который ты на меня обрушил, — моя атмосфера, моя стихия. Его жар меня ободряет, и я чувствую, как возвращается ко мне былая философическая мощь. Я обязан отдать тебе своей палингенезией и поведаю, как смогу, о грядущем мировом прогрессе.
Он в самом деле приободрился, и физиономия его, величавая от природы, прекрасно смотрелась под пеплом и в дыму. Только шапочка огненного цвета, напоминающая гриб на ножке, придавала ему сходство с плохо обрезанным фитилем. Глаза сверкали, точно два кратера крохотного вулкана.
— Позволено ли будет узнать, — осведомился я, — с кем я имею честь говорить?
— Это наименьшее, что я могу сделать для тебя в благодарность за все то, что ты сделал для меня, — отвечал он. — Я
ЖИВОПИСНОЕ И ИНДУСТРИАЛЬНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ В ПАРАГВАЙ-РУ И ЮЖНУЮ ПАЛИНГЕНЕЗИЮ, СОЧИНЕНИЕ ТРИДАСА-НАФЕ-ТЕОБРОМА ДЕ КАУ’Т’ЧУКА И ПРОЧ
Впервые: Revue de Paris, 1836. T. 24. 28 f'evrier, затем перепечатана с авторской правкой в изд.: Nodier Ch. OEuvres compl`etes. T. 11. R, 1837. Именно этот вариант воспроизведен в книге 2008 года, по которой выполнен наш перевод. Впрочем, мы сохраняем название журнальной публикации; в собрании сочинений слова «Живописное и индустриальное» в названии опущены; текст называется просто «Путешествие Кау’т’чука в Парагвай-Ру».
167
Поскольку зороастрийцы почитали стихию огня, их называли огнепоклонниками; именно поэтому воскрешенный Зороастр у Нодье говорит, что огонь — его стихия; вообще, вся финальная сцена «Зеротоктро-Шаха» представляет собой пародийную парафразу легенд о Зороастре-Заратустре, который получил мудрость благодаря обрушившемуся с небес великому пламени. Об интересе к Востоку, который пародирует здесь Нодье. Один из возможных источников эпизода с эффектным явлением Зороастра у Нодье — очерк его любимого писателя Сирано де Бержерака «Письмо в защиту колдунов» (1654), где всесильный чернокнижник и колдун Агриппа Неттесгеймский объявляет повествователю, что в него посредством метемпсихоза вселилась душа «ученого Зороастра, принца бактрийцев» (см.; Les OEuvres de М. Cyrano de Bergerac. Amsterdam, 1709. T. 1. P. 53). Напомню, что Нодье сделал больше чем кто бы то ни было для «воскрешения» Сирано де Бержерака в XIX веке; «новая жизнь» Сирано как писателя и как легендарной фигуры началась с посвященного ему очерка Нодье, опубликованного в 1831 году в «Revue de Paris»; впрочем, тему огромного носа Сирано, впоследствии использованную Ростаном, первым в XIX веке подробно разработал не Нодье, а Теофиль Готье в очерке 1834 года; оба текста в русском переводе М. Яснова см. в кн.: Сирано де Бержерак. Иной свет, или Государства и Империи Луны. СПб., 2002.
История этого текста представляет собой своеобразный историко-литературный детектив, растянувшийся на полтора столетия.
В течение всего XX века авторы, писавшие о Нодье и упоминавшие «Живописное и индустриальное путешествие», неизменно именовали его блестящим примером сатирического дара писателя, емким выражением его отношения к политической действительности и проч.
Однако опубликованная в 2000 году статья Мари-Кристин Полле «Неизвестный плагиат Шарля Нодье: „Путешествие в Парагвай-Ру“» (Histoires litt'eraires. 2000. № 1. P. 77–83) заставила посмотреть на дело с совершенно другой стороны. Выяснилось, что все сказанное в начале «Путешествия», где этот текст недвусмысленно характеризуется как рецензия на чужую книгу («путевые заметки Кау’т’чука»), — вовсе не литературный прием, как полагали раньше. Нодье действительно написал рецензию на чужую книгу. Автором которой, впрочем, был не вымышленный Кау’т’чук, а вполне реальный бельгийский библиотекарь, архивист и литератор Анри Дельмот (1798–1836), выпустивший в 1835 году в своем родном бельгийском городе Монсе брошюру под названием «Живописное и индустриальное путешествие в Парагвай-Ру и Южную Палингенезию». Автором брошюры значится так же, как у Нодье, Тридас-Нафе-Теобром де Кау’т’чук, только, в отличие от Нодье, Дельмот называет его не китайцем, а «бретонским дворянином, младшим помощником директора Ирригационно-клистирного заведения». Совпадают не только названия. Многие яркие выдумки, изобретателем которых прежде считался Нодье, такие, как сухая мадера или монарх из палисандрового дерева, есть в брошюре Дельмота. Другое дело, что шутит Дельмот тяжело, текст его рыхлый, многословный и лишен того блеска, какой отличает сатиру Нодье. Следует отметить и другое: Мари-Кристин Полле, обвиняющая всех своих предшественников в том, что они не заметили источника «Живописного и индустриального путешествия», сама «не заметила», что бельгийский историк литературы Раймон Труссон уже подробно проанализировал сходства и различия текстов Дельмота и Нодье в статье 1993 года (Trousson R. Charles Nodier et le voyage imaginaire // Francofonia. 1993. № 2. P. 197–211).
Но это не отменяет необходимости ответить на вопрос, виновен Нодье в плагиате или нет.
Мари-Кристин Полле не сомневается, что виновен: в мае — июне 1835 года он побывал в Бельгии; этот частный визит превратился в триумфальное турне, поскольку у писателя повсюду обнаруживались поклонники и читатели. По всей вероятности, пишет Полле, он получил в подарок один из 50 экземпляров брошюры Дельмота и воспользовался ею, будучи уверен, что это малотиражное издание никому не известно и за руку его никто не схватит. А поскольку 7 марта 1836 года Дельмот скончался, то опасность разоблачения сделалась еще менее вероятной, и Нодье перепечатал «Путешествие» в своем собрании сочинений, в томе, имеющем подзаголовок «Сказки в прозе и в стихах» (т. 11, вышедший в ноябре 1836 г. с датой 1837 на титульном листе). Если в журнале текст Нодье еще мог считаться рецензией на чужое произведение, то в собрании сочинений он сделался безраздельной принадлежностью автора — что и ввело в заблуждение всех последующих историков литературы.
Немедленно после публикации статьи Полле за Нодье вступился исследователь его творчества Жак-Реми Даан (Histoires litt'eraires. 2000. № 2. P. 156–158). Он, во-первых, опубликовал неизвестное письмо Нодье к Дельмоту от 1 декабря 1835 года, в котором французский писатель благодарит бельгийского собрата по перу за «драгоценный дар», и тем самым документально подтвердил знакомство Нодье с брошюрой Дельмота. Во-вторых, Даан напомнил о том, что если Нодье нигде не называет имени Дельмота, то ведь и брошюра последнего вышла анонимно. Что же касается многочисленных историков литературы XX века, ни словом не упомянувших об источнике «Путешествия» Нодье, то, настаивает Даан, умолчание это объясняется исключительно ограниченностью их кругозора. Ведь осведомленные современники прекрасно знали о связи текстов Дельмота и Нодье; более того, связь эта их ничуть не смущала. Например, знаменитый библиограф Керар, вообще охотно упрекавший Нодье в реальных и выдуманных грехах не видел ничего предосудительного в том, что «веселая и рассудительная шутка» Дельмота навеяла Шарлю Нодье «одну из тех прелестных статей, какие умел писать только он один». Керар был не одинок; другие библиографы XIX века, писавшие о Дельмоте, также ссылаются на Нодье — но не как на человека, обокравшего бельгийца, а как на того, кто своим авторитетным суждением засвидетельствовал его литературное мастерство.
Между прочим, в пользу того, что Нодье не думал скрывать своего знакомства с брошюрой Дельмота, говорит факт, приведенный самой Мари-Кристин Полле: сразу после первой публикации в «Парижском журнале» Нодье позволил перепечатать свое «Путешествие» в бельгийской газете «Гентский вестник» («Messager du Gand»); публикация вышла в номерах от 5 и 7 марта 1836 года. А ведь бельгийцы лучше французов были знакомы с творчеством Дельмота и могли «уличить» Нодье; однако он этого явно не опасался. Более того, когда в 1841 году (то есть еще при жизни Нодье) друзья выпустили посмертный том сочинений Дельмота, в нем следом за «Путешествием в Парагвай-Ру» они поместили «статью Нодье» — и такое соседство опять-таки не вызвало ни у кого ни малейшего протеста. Обо всем этом напоминают Жак-Реми Даан и Раймон Труссон; последний справедливо указал на то, что не только Нодье многим обязан Дельмоту, но и Дельмот очень многому научился у Нодье: по тексту бельгийца видно, что он был внимательным читателем прозы Нодье, в частности вошедших в наш сборник «Сумабезбродия» и «Левиафана», которые также представляют собой фантастические и сатирические путешествия.