Скитальцы

Дяченко Марина и Сергей

— Слушай, Марран, — начал было Ларт, и все мои воспоминания мгновенно оборвались.

— А? — удивился мальчик.

Зависла пауза. У меня не осталось сна ни в одном глазу.

— То есть Луаян, — проговорил Ларт глухо. — Я хотел сказать — Луаян.

Стало тихо — и очень надолго. Далеко, в посёлке, переругивались собаки.

Потом я, наконец, в очередной раз провалился в тяжёлый сон, и, очнувшись, застал уже совсем другой разговор:

— …У неё часто зубы болят, я ей зубную боль заговариваю, а она меня подкармливает… — неторопливо рассказывал

мальчишка. — Они все хорошо ко мне относятся, только вот не принимают всерьёз… Это и понятно. Я совсем сопливый был, когда сюда попал… — Он добавил что-то совсем тихо, я не разобрал.

— А дальше? — сумрачно спросил Ларт. — Что ты будешь делать дальше?

— Подожду, пока они привыкнут, что я теперь тут хозяин… Подучусь, соберусь с силами, выйду на площадь и вызову гром.

— Хочешь, чтобы тебя боялись?

— Нет… Просто пусть они знают, что я уже не ребёнок, — в голосе мальчишки скользнуло упрямство.

— А, — усмехнулся Ларт, — хочешь быть сильнее?

Мальчишка помолчал. Потом спросил шёпотом:

— А разве это плохо?

Снова стало тихо; они сидели у стола, теперь уже без света. Ларт медленно сказал наконец:

— Поедем со мной. Здесь тебе будет слишком трудно.

Мальчишка вздохнул, скрипнул креслом и ответил не сразу:

— Не могу… Не могу оставить Учителя одного.

Близилась осень, и вода в озере лежала пластами — в нежное парное молоко вдруг врывалась пронзительная осенняя струя, от которой Ильмарранен вздрагивал, фыркал и плыл быстрее.

Круглое как тарелка озеро сплошь окружено было лесом — сейчас стволы корабельных сосен подсвечивались закатным солнцем и горели красным, как восковые свечи. Руал заплыл на самую середину и слушал, как блаженствует в воде его натруженное за день тело.

Сегодня он переколол полсарая дров и накопал три мешка крупной желтоватой картошки, и помогал носить корзины с яблоками, и много ещё трудных и почётных дел взял на свои плечи. Его никто не заставлял — сам напросился. Не зря же, постучавшись на одну ночь, он жил в избушке над озером уже вторую неделю.

Избушка стояла, окружённая стволами, как колоннадой. Вся она, до последней щепки, сложена была руками своего хозяина по имени Обри. Он же расчистил место для огорода, повыкорчевал пни и переехал сюда из деревни вместе с молодой женой. Сейчас у кромки озера носился по колено в воде их пятилетний первенец.

— Эй! — время от времени звал мальчишка и махал Ильмарранену рукой. — Остоложно! Не плыви далеко, водяной утащит!

Руал повернулся, наконец, и поплыл к берегу. Меркли закатные краски, синие сосны отражались в озёрном зеркале, Ильмарранен разбивал их отражения ударами рук по воде. У того, противоположного берега, робко вякнула первая лягушка.

Малыш был на берегу уже не один — его мать, жена Обри по имени Итка, извлекла мальчишку из воды и теперь обувала, вытирая маленькие озябшие ноги полотняным полотенцем. Она отвернулась, чтобы не смотреть, как Руал будет вылезать из воды.

Ильмарранен

отошёл в сторону и оделся. Лягушки у того берега по очереди выдавали рулады, будто настраиваясь перед ответственным концертом.

— Устал? — спросила Итка, улыбнувшись Руалу. — Дров теперь на полгода хватит…

Малыш танцевал вокруг матери на остывающем влажном песке.

Руал улыбнулся в ответ.

— Сейчас Обри вернётся, — сказала Итка. — Я уже управилась, ужин готов, хлеб ещё остался, а завтра новый испеку…

Обри был удачливым охотником и незаурядным рыболовом. Огород, ухоженный маленькими Иткиными руками, три яблони, корова, куры — а муку приходилось покупать в посёлке.

— Мы с Руалом сегодня молодцы, — сказала Итка сыну. А ты, Гай?

Тот воодушевлённо закивал и, не в силах сдержать беспричинной радости, умчался по берегу, высоко подпрыгивая и повизгивая от полноты чувств.

Итка присела на ствол поваленного дерева, старого, лишённого коры. Устало вытянула ноги, посмотрела на тот берег — лягушки гремели слаженным хором — и тихо засмеялась вдруг:

— Знаешь, у Обри шесть братьев… И все женились по воле отца. Плакали, локти кусали, а ни один не воспротивился… — тут она улыбнулась так гордо и значительно, что Руал догадался — с Обри было по-другому.

— Его отец, знаешь, какой? — продолжала с той же улыбкой Итка. — Вот так, — и она сжала крепкий кулачок, показывая, какой у Обри отец. — У него ферма, три дома в посёлке, стадо, прядильня, красильня и персиковый сад. Семь сыновей, Обри младший. Одних работников сотня… И ни одна душа, представляешь, ни одна собака никогда не смела ему перечить. Ну слова молвить поперёк не смели, просто слова сказать!

Она раздухарилась, даже в сумерках Руал видел, как пылают её щёки и горят глаза. Помолчала, улыбаясь каким-то своим мыслям, и продолжала с едва сдерживаемой похвальбой:

— А Обри сказал, что на мне женится. Ужас, что было! Только Обри и не подумал сдаваться. Он младший… Старик на стенку лез. И первый раз в жизни вышло не по его воле… Выгнал он Обри из дому, выгнал и проклял нас. Бабы старые каркали — не будет вам счастья. А только вот!

Из сгущающейся темноты с какой-то песенкой вылетел Гай, бесцеремонно взгромоздился на Руала верхом:

— Но-о, поехали домой!

Обри, что спускался уже от избушки, засмеялся и крикнул с притворной суровостью:

— Хозяин пришёл, где же ужин?

Гай свалился с Руала и кинулся на шею отцу:

— Папа, ты зайца пйинёс?

Уводя мальчика в дом, Обри завёл длинную историю о зайце, хитростью избежавшем участи попасть в жаркое. Идя следом, Итка смотрела на их спины с нежностью, переходящей в поклонение.

Далеко отсюда темноволосая, усталая женщина сидела перед лоскутком с каплями крови, и удивлялась тому, как ярко, как ровно они светятся, и нет-нет, а в душе её царапалось что-то, похожее на обиду — неужели сейчас ему может быть так хорошо? С кем же? Не может быть…