Скиталец. Начало пути
Шрифт:
– Я из Испании, недалеко от Толедо живет моя семья. Мы с отцом жили. У нас большая семья, много детей. Я старший.
– парнишка даже улыбнулся. Вспомнил дом. Ласку материю.
– Мы сеньору были должны много денег. И отец отвел меня в порт. Отдал капитану в услужение. Тот отцу заплатил.
Хуану вспомнился родной дом. Жалкие стены и земляной пол. Мать. Братья и сестры. Они хотят кушать, но мать укладывает их спать. В доме ничего нет. Но там осталось его счастье. И туда он не сможет вернуться, что бы подобрать его с земляного пола.
– Как?
– изумился Данька.
– Он.... Он продал тебя? Своего сына?
– Отказаться от ребенка, такое было и в его мире, но продать... Продать, как товар. Да будут изгнаны торгующие из храма жизни.
– Нет, сеньор. Он не продал меня. Он отдал меня капитану, а капитан дал денег. Если бы мы не рассчитались с сеньором, нас прогнали бы с земли. Куда бы пошли мои отец, мать, братья и сестры? А так меня пристроили работать, на корабль. Там меня поили, кормили, работать позволяли.
– Еще одна добровольная жертва. Не ропщет, а благодарит.
Так дарят свою жизнь ближним. Безмолвные жертвы любви. Кресты и крестики проносим мы, не годы, а тяжесть этой ноши сгибает спины наши.
– А капитан, как?
– В какой мир попал этот мальчишка на корабле. Скорчившись в уголке темного кубрика, ждешь сна, в котором та, что выносила тебя подойдет к твоей постели. И беспросветна тьма сна. И не придет в сиянии родившая Спасителя. Урони слезу Мария, матерь божия, на мальчишку, создание сына твоего. Где милость твоя, небо?
– Капитан очень хороший, он добрый.
– Парень шмыгает носом. Бросает осторожный взгляд на юнгу. И дрогнули губы, дернулось плечо. Сквозь жизнь нести тебе память о добром дяденьке капитане.
Ты прав, Даня, все зависит от точки отсчета. Доброта, в том числе. Не покалечил побоями в своей доброте и хорошо.
– Добрый? Он тебя бил?
– Дэн в полумраке трюма отметил настороженность Хуана. Огонь в фонаре качнулся, закружил тени на грубых переборках. Но нет пламени, что очистит грязные души вершащих свою власть над безответными.
– Капитан меня учил уму-разуму. Хозяин должен учить слугу уму-разуму. Он его кормит, поит, одевает. Кто, как не хозяин должен учить слугу? Вот отец, кормит своего ребенка. Он вправе им распоряжаться. Кто кроме отца научит ребенка?
– Парень верил в то, что говорил. Ни доли сомнения.
– Это значит - бить?
– Отличный метод воспитания. Данька был возмущен.
– А как вразумлять глупых и не разумных детей? Только так. Капитан мне постоянно говорил, что я - не родив, ленив и прожорлив. Так оно и есть.
– Мальчишка оперся подбородком на поджатые колени. Обнял их руками. Спотыкаясь бредут по тропам в голове унылые мысли, не находя дороги.
– Вот капитан меня и учил уму-разуму.
Мальчишка делился с Данькой своими глубокими познаниями в педагогике и истине жизни. Таково было всеобщее мнение. Непререкаемое мнение. Толкование простых и понятных заповедей божьих может увести
– И часто он тебя учил?
– Вот изверг, порол почем зря, не иначе.
– Не знаю. Как положено.
– В голосе смирение.
Проклятая точка отсчета. Раз в неделю. Часто? Ежедневно?
– Сильно бил?
– Допытывался Дэн. Словно разница в силе удара. Измерь боль души. Тяжесть ожидания порки. Гром во время грозы - эхо стонов под куполом неба.
– Нет, не очень. Правда, однажды... Я опрокинул бутылку, - мальчишка всхлипнул, вспомнив тот день, - разлил вино. И он меня плетью по спине.
– Покажи,- попросил Данька. Подозревал, следы побоев остались.
Испанец задрал рубаху, и юнга увидел рубцы на спине парня. Следы от плети на спине. Убить мало этого скота. Он заслужил смерть.
– Это он так учил тебя уму-разуму!
– Да, конечно. Как же иначе? Я ленив, не родив и прожорлив.
– Парень каялся в своих кем-то выдуманных грехах. Искал оправдание своему мучителю.
Господи, - думал Данька, - его не просто уродовали физически. Его уродовали морально, заставляя верть, что его избивают в его же благо. Как это возможно?
– Ладно, Хуан, отдыхай. Завтра будем на Тортуге.
Парень прижался к стене, в глазах ужас. Для него это остров смерти, последнее пристанище.
– Меня завтра сожгут?
– Надежда и безысходность в голосе.
А как бы Дэн повел себя в такие минуты? Рвал на себе волосы? Плакал? Просил о пощаде? Или выскреб из уголков памяти какую-нибудь гордую чушь: аве цезарь, моритуре те салютант. Славься цезарь, идущие на смерть приветствуют тебя. Дай, Господи, сил в горький час, не сплоховать на лобном месте. Дорогой предначертанной для нас, пройти позволь, не запятнавши чести.
– Не знаю, Хуан. Как-то я сомневаюсь в этом. Сам подумай, кто будет кормить, если все равно убьют, кто будет тратить еду, деньги, если все это все будет выброшено. Ты... Ты лучше помолись, если веришь. Глядишь, твой бог тебя спасет, или капитан передумает.
– Как еще утешить парня. Снять камень с души, камень, что бог не осилит.
– Да, я буду молиться, - обещал мальчишка прерывающимся от волнения голосом, - Дева Мария, она заступница. Она заступится за меня. Я в грехах буду каяться. Я покаюсь, и она заступится. И Господь меня простит. Простит.
– Сколько веры в его отчаянии.
– Ты не бойся, парень. Я то же попрошу капитана. Он у нас хороший.
– Дэн верил, Свен не запятнает себя кровью ребенка.
Данька забрал корзину и ушел. А Хуан сидел в темноте трюма и молился. Каялся в своих грехах, накопленных за все пятнадцать лет своей жизни. Пытался вспомнить, в чем согрешил. Яблоко украл. От работы отлынивал. Что же он еще такого совершил? Грешник пятнадцати лет от роду каялся в грехах знамых и незнамых, ведомых и не ведомых, вольных и не вольных. Он надеялся. Покайся и спасен будешь.