Скобелев
Шрифт:
— Напишите записку, что заболели.
— Наверно, ты прав, это, пожалуй, единственный выход. Сейчас же и напишу.
— А дознание о пропаже бриллиантов очень прошу поручить мне, Михаил Дмитриевич.
— Не желаю никакой огласки, Баранов!
— Я успел три курса на юридическом закончить, ваше высокопревосходительство, — улыбнулся Баранов. — Результаты доложу вам лично. Так что никакой огласки не будет. Никакой. Если, конечно, вы сами не примете решения на этот счет.
Скобелев написал записку, которую Баранов тут же и доставил Тотлебену. Однако краткость и сухость
3
Подпоручик Николай Узатис с первого взгляда не понравился Баранову. Он почувствовал его неискренность, понял, что новый ординарец что-то скрывает, и откровенно сказал об этом Скобелеву.
— Ерунда, — отмахнулся Михаил Дмитриевич. — Это потому, что его мать упросила Ольгу Николаевну походатайствовать.
— А для чего же он исхлопотал бессрочный отпуск?
— Ну, не знаю. Может, несчастная любовь.
— Несчастная любовь без сохранения содержания, — усмехнулся адъютант.
— Оставь. Он старается.
Узатис и впрямь очень старался, и Баранов оставил свои сомнения при себе. Однако подспудно они продолжали в нем существовать и теперь, получив разрешение Михаила Дмитриевича на расследование, всплыли наружу. Более всего адъютанта беспокоил таинственный бессрочный отпуск без сохранения содержания, который испросил Узатис. Баранов совсем не склонен был к романтическим объяснениям, а потому сразу же отверг предположение Скобелева о несчастной любви. «Такие из-за отвергнутой любви службу не оставляют, — думал он. — Тут какая-то иная, куда более матерьяльная причина…» И послал срочный запрос в полк, в котором Узатис до отпуска проходил службу.
Ответ пришел на удивление быстро. А содержание его оказалось таким, что адъютант счел необходимым доложить Михаилу Дмитриевичу до окончания расследования.
— Узатис взял отпуск потому, что проиграл крупную сумму денег. Офицерское собрание полка выдвинуло ему условие: если он в течение года не вернет карточный долг, его привлекут к суду чести.
— Ну и на что он мог рассчитывать в нищей Болгарии? — хмуро спросил Скобелев.
— На ваше имя, Михаил Дмитриевич.
— Что-то я не очень понимаю тебя, Баранов.
— Под ваше имя любой ростовщик немедля даст любую сумму.
— Ну, это уж ты слишком… — задумчиво протянул генерал, припомнив собственные денежные расписки.
— Узатис никогда не просил вас подписать что-либо? Припомните, Михаил Дмитриевич,
— Нет. Чего не было, того не было. Наши матери — близкие подруги. Еще со Смольного института.
— С вашего разрешения я все же проверю эту линию.
— Ну, проверь, — нехотя буркнул Скобелев. — Неприятна мне эта твоя возня, Баранов. Такое ощущение, будто матушку проверяем.
— Никоим образом, Михаил Дмитриевич. Я проверяю безупречность вашего ординарца и буду рад, если мне удастся ее подтвердить.
Каким образом
— Николай Узатис предлагал греческому ростовщику Теотакису два бриллианта, однако Теотакис отказался, сразу же сообразив, что они — краденые.
— Не может быть, Баранов, — растерянно проронил Скобелев. — Этого просто не может быть! Ростовщики всегда врут…
— Теотакис ждет в прихожей, — весомо сказал адъютант. — Прикажете пригласить?
— Ну, давай, — нехотя сказал Михаил Дмитриевич. — Послушаем, чего он нам наплетет.
Вошедший ростовщик низко поклонился генералу, оставшись у порога. Скобелев неприветливо созерцал его, и чем дольше это продолжалось, тем все более он ему не нравился. Во-первых, потому что был ростовщиком, а во-вторых, потому что был невероятно худ, что ломало сложившееся у Михаила Дмитриевича представление о греках.
— Ну? — сказал он наконец.
Теотакис тихим голосом повторил то, что до него говорил Баранов, и Скобелева это не убедило.
— Почему я должен вам верить?
Ростовщик пожал плечами:
— Потому что я говорю правду, ваше высокопревосходительство.
— Кто-нибудь может подтвердить ваши слова?
Грек еще раз пожал плечами и промолчал.
— Вот! — с торжеством сказал Скобелев Баранову.
— Разрешите показать шпагу господину Теотакису?
— Нет!
— Я настаиваю на этом, Михаил Дмитриевич, — тихо сказал адъютант. — Задета моя честь, и если вы откажете, мне останется лишь подать рапорт об отставке.
— Ну, хорошо, — подумав, согласился генерал. — Анджей, принеси шпагу!
После данной сгоряча пощечины Скобелев стал называть денщика только по имени. Это восстановило прежние отношения, хотя Круковский говорил теперь куда меньше, чем ранее. Он вошел, молча положил шпагу на стол и отступил к дверям.
— Бриллианты, которые мне предложил купить офицер, выломаны из этих гнезд, — сказал ростовщик, тщательно осмотрев шпагу. — Они точно такие же, как и оставшиеся на ножнах.
Михаил Дмитриевич безнадежно махнул рукой и тяжело опустился в кресло. Баранов понял, что этим ему предоставляется полная свобода действий:
— Анджей, немедленно разыщи Узатиса и передай ему приказание его превосходительства тотчас же явиться сюда.
Круковский молча вышел. Скобелев тяжело вздохнул:
— Прошу присаживаться, господа.
Ждали около часа, и никто не обмолвился ни единым словом. Ростовщик не решался первым заговорить при столь важном генерале, адъютант размышлял, как поступать далее, если Узатис отопрется не только от кражи бриллиантов, но и от знакомства с ростовщиком, а Михаил Дмитриевич был настолько растерян, что вообще ни о чем не мог говорить. И еще неизвестно, как бы все сложилось в дальнейшем, если бы подпоручик Николай Узатис, с готовой улыбкой шагнув в комнату, не увидел бы вдруг шпагу на столе и ростовщика в кресле совершенно неожиданно для себя.