Сколько длятся полвека?
Шрифт:
Знал он, Сверчевский, эту страну или нет? В состоянии из мозаики разнокалиберных фактов сложить цельную картину?
Наступал миг, и облегченно казалось: порог неизвестного — позади. Сверчевский садился за стол, быстро, без помарок набрасывал справку.
Но раздавался телефонный звонок из Плещеницы. Он отправлялся в штаб погранотряда, слушал показания перебежчика, который, похоже, преувеличивает свою осведомленность.
Сколько воды утечет, пока удастся установить: это доподлинно перебежчик, а не разведчик, засланпый, чтобы дезориентировать
В поле зрения пограничников хутора «Кресов всходних» [12] доты под безобидными избами, полоса, просматриваемая с вышки. Ну, немного дальше.
Он тоже готов подняться на вышку, посидеть с биноклем, занести на свою двухверстку дот, замаскированный сараем (еще вчера не было сарая; за кого вы нас держите, панове? Или нарочно дурачите?..). Надо проникнуть в не просматриваемое ни простым глазом, ни цейсовским биноклем.
Перемытов неустанно нажимал:
— Двигайтесь в глубину. Бой на границе — шахматный дебют. Партия — впереди.
Он двигался. Бывало — ощупью, бывало — опираясь на полученные сведения, недоверчиво прощупывая их. Иногда останавливался перед глухой стеной неведения, а то, вдруг прозрев, скачком преодолевал преграду. И застывал перед новой, рылся в таблицах, перечитывал газеты, листал свои папки.
Он знал: по ту сторону границы с не меньшей пристальностью изучают нашу армию, округ, смоленский штаб.
Он установил наконец фамилию польского штабиста, который занимался этим в Белостоке. Имелся плохонький снимок в старой «Польска збройна»: молодые офицеры на встрече с ветеранами кампании 1920 года. Среди них и тот, что сейчас в Белостоке. Родом он из Жешувского воеводства, из помещичьей, кажется, семьи. Ныне, майор, две дочери. По служебной аттестации, деловит, вдумчив, непьющ, азартный картежник.
Возвращаясь однажды после приграничной рекогносцировки, Сверчевский сел в экспресс с белыми эмалированными табличками «Негорелое — Маньчжурия». (На станционной арке в Негорелом сквозь паровозный дым пламенела надпись: «Коммунизм сметет все границы».) Нравились ему коричневые международные вагоны; снаружи деревянные панели до окон, внутри — мягкие дорожки, малиновый бархат диванных спинок.
Среди пассажиров преобладали иностранцы. Нашим командирам разрешалось ездить международным, сняв знаки различия.
Сосед по двухместному купе — рослый, полноватый поляк с чисто выбритыми румяными щеками, с пестрым галстуком, обручальным кольцом. (Значит, там мужчины, как и некогда, носят обручальные кольца. Отметив это, Сверчевский признался себе, что не ради тишины, чистоты и скорости предпочитает экспресс, — безотчетно надеялся встретить кого–нибудь оттуда. Эта надежда безотносительна к делу, которым он изо дня в день занимался.)
Румяный поляк радушно протянул визитную карточку со срезанным углом. Сверчевский извинился: не понимает по–польски. Но успел схватить: Варшава, улица Кошикова. И что–то защемило, заныло внутри…
— Да, да, разумеется, — оживился
Ему не всегда хватало слов, не всегда удавалось совладать с ударениями. Но он чувствовал: человек в защитной гимнастерке готов слушать и слушать.
Представитель варшавской торговой фирмы, побывал в двадцати трех столицах, но лучше своего города, солиднее своего «Веделя» не знает.
«Ведель» — название фирмы — ничего, вероятно, не говорит его уважаемому собеседнику. (Говорило, и очень много. Не столько название, сколько праздничный аромат нарядных магазинов, на вывеске которых неизменно красовался росчерк хозяина: Е. Wedel. От «1» тянулся назад хвостик, подчеркивающий фамилию, исходил запах шоколада…)
Жаль, русский господин никогда не посещал Варшаву. Есть великая радость возвращения в свой город. После каждой поездки он гуляет по Варшаве с сыновьями, Михалом и Юреком; Юрек — по–русски Юрий, ну а Михал… Михаил, — весело подсказал Сверчевский. Вдоль Вислы едут трамваем в Лазанки, идут до площади Сбавителя. По–русски — Спасителя… Он родился на Мокотове. Тогда это была деревня, поле — первый варшавский аэродром. Сейчас на Пулавской, Раковецкой великолепные здания…
Сверчевский сидел, прикрыв глаза.
Этот человек еще сегодня утром дышал воздухом Варшавы, одним воздухом с Хеней. Воздухом его детства.
— Вас утомили мои рассказы… Будем есть ужин…
Перемытов не скупился на вопросы и новые задания.
— Жду вас послезавтра в шестнадцать тридцать.
Приподнявшись, делал пометку в календаре, протягивал для прощания руку.
Иногда ошарашивал:
— С конем вы в ладах. А с автомобилем?.. Прискорбно. С завтрашнего дня начнете занятия.
Сверчевский попробовал сострить:
— Аэроплан пилотировать не придется?
Начальник штаба не принял шутливого тона.
— При первой же оказии обязал бы. Пока же, — Перемытов уставился на него через свои учительские очки, — набросайте предположительно очертания трех укрепленных районов на территории округа. Учтя рельеф, уязвимые в танковом отношении направления, оперативные планы западного соседа. Помните: в тылу у нас Москва — вожделенная цель любого противника…
Сверчевский приучил себя не удивляться неожиданным поручениям. Чем неожиданнее, тем, верилось, будет меньше неожиданностей потом.
— Мысль об УРах, — наставительно продолжал Перемытов, — принадлежит товарищу Тухачевскому. Уж он–то знает западный театр. Постараемся не дать повода для упреков в шапкозакидательстве…
После очередного доклада Перемытов удовлетворенно распорядился:
— Завтра повторите этот обзор перед командирами штаба, добавив, естественно, фактов. Потом — дату уточню — в политуправлении.
На штабных совещаниях Сверчевский избегал принятых терминов «возможный враг», «вероятный неприятель», «потенциальный противник» и предпочитал нейтральное: армия Польши.