Скопа Московская
Шрифт:
[1] В тексте по понятным причинам приведён исходный, дониконовский, текст Символа Веры
[2]Наряд — принятое в допетровской Руси обозначение совокупности артиллерийских средств: орудий, зелейных (пороховых) запасов, ядер, гранат и дробовых (картечных) снарядов. Первоначально нарядом назывались стенобитные и метательные осадные машины и снаряды к ним. С появлением на Руси артиллерии термин «наряд» был распространен и на этот новый вид военной техники, далеко не сразу вытеснившей прежние механизмы. Последний известный случай применения вместе с пушками пороков (метательных машин) описывается
Глава шестая
Дела семейные
Ещё одно дело надо было уладить мне, прежде чем ехать в войско. Вот только я не знал как подступиться к нему. Сперва, пока сидел и ждал вызова к царю, всё откладывал это непростое дело на потом. Вот переговорю с дядюшкой, и станет ясно куда мне — в Можайск к войску или в имение к себе, в опалу. Если в опалу, то уж дома-то разберёмся со всем, времени достаточно будет. Однако всё вышло иначе, а значит на дела семейные у меня времени почти не остаётся.
Вернувшись из Кремля, я сходу велел Болшеву готовиться к отъезду. В Можайске надо быть как можно скорее. Сам же без особой цели вошёл в горницу, отцепил саблю и уселся за стол. Надо идти к Александре, поговорить с нею, но я боялся. И сам я, и то, что осталось во мне от князя Скопина-Шуйского попросту боялись заговорить с ней. Память не просыпалась, как будто прежняя личность настоящего князя не желала делиться этим со мной или же скрывала причину от самого себя. И как тут говорить? Это ж как в потёмках по минному полю шагать, и что самое страшное вред причинить могу не столько себе, сколько Александре. А ей и без того досталось. Едва вон мужа не схоронила.
— Сидишь? — услышал я голос матушки.
Когда княгиня вошла в горницу, где я сидел прямо под иконами, я и не заметил. Так погрузился в собственные невесёлые мысли. Сейчас, наверное, любой подосланный Дмитрием Шуйским или кем другим убийца мог брать меня голыми руками.
— Сижу, матушка, — кивнул я.
— Челядь да твои дворяне с послужильцами забегали, — продолжила она, — значит, не в опалу — в войско едешь.
— В войско, — подтвердил я.
— Так чего сидишь тогда, орясина! — такого голоса у матушки я не слыхал ни разу. Но то, что осталось от прежнего князя Скопина-Шуйского сообщило мне, она в ярости. — Дубина стоеросовая, а не сын! — продолжала распекать меня мама. — Сидишь тут, а должен быть в жёниной горнице, с ней говорить. Попрощаться по-людски, чтобы не вышло, как в тот раз.
И тут я не выдержал.
— А как оно было в тот раз? — спросил.
— Да в уме ль ты, сынок? — разом смягчилась матушка. — Не помнишь размолвки вашей?
— Меня, мама, черти в самое пекло за пятки тащили, — ответил я. — Тут имя своё позабудешь… Да и как будто всё дурное тогда из головы повыветрилось. Только доброе осталось. Благодаря ему да молитве патриаршей и выкарабкался из пекла на свет божий.
— Случилось это после того, как ты вернулся из войска и должен был уезжать в Новгород, — рассказала мне мама. — Приехал ты домой на пару дней, и узнал…
* * *
В
Дома же ждал меня новый удар. Сынок мой, младенчик, нареченный в честь царя Василием, умер. Отчего даже и не знаю. Маленькие они ведь такие слабые, хрупкие, что тонкое стёклышко — ветер дунет, и нет их, ушли в Господу.
И всю злость, всю печаль свою выместил я на супруге. Кричал на неё, кулаками размахивал. И вожжами драть обещал за то, что не уберегла сына-наследника, и в монастырь отправить, постричь в монашки пускай и без её воли. Много, ох много всего наговорил я Александре, не понимая, что смерть Васеньки и на её плечах тяжким бременем лежит. Много, ох много хулы напрасной возвёл на неё.
Вот что не хотел вспоминать, да пришлось…
* * *
— Права ты, матушка, — повинился я. — Дубина я как есть стоеросовая. Да и орясина тоже.
— Вон какой вымахал, — улыбнулась она. — Но тогда гнев за тебя говорил. Гнев да боль. А теперь иди к Александре, поговори с нею по душам. Нельзя ей с такой раной в душе и дальше ходить, пожрёт её изнутри эта язва.
Я опустился на колени перед матерью и поцеловал её руки.
— Спасибо тебе, матушка, — сказал, не поднимая головы. — Не одну её та язва разъедает. Надо её выжечь нынче же. И коли придётся так калёным железом.
— Мужчины, мужчины, — покачала головой матушка. — Всё-то вам железом решать. Да не все болезни огнём лечатся, иные раны мёдом мазать надо. Ступай уже, орясина.
И она слегка подтолкнула меня.
Я поднялся на ноги и отправился в жёнину горницу. Шёл медленно, обдумывая каждое слово. Ей-богу, как к битве готовился.
Александра сидела у открытого окна и вышивала. Тонкие пальцы её так и мелькали над тканью. Увидев меня, она прервалась, воткнула иглу в складку. Но прежде чем супруга моя успела хоть что-то сказать, я широкими шагами прошёл через всю горницу и упал перед ней на колени. Взял её руки в свои и принялся целовать.
— Да что ты, Скопушка? — заговорила она. — Да зачем ты так?..
— Ты прости меня, Оленька, — такое имя само на ум пришло, именно «Оленька», а не «Сашенька», я знал, что так будет правильно. — Прости за то, что хулу на тебя возводил, когда Васятка наш к Господу отправился.
— Да ведь прав ты был, Скопушка, — упавшим голосом произнесла она. — Во всём прав, в каждом слове, каждом упрёке. Не уберегла я сыночка нашего.
— Прав или нет, а словами и упрёками своими только хуже сделал, — ответил я. — И уехал зря. Мы ведь друг другу клялись на венчании, что будем рядом всегда. А пришла беда, я за ворота. Нельзя было так. Прости меня, Оленька.