Скопин-Шуйский. Похищение престола
Шрифт:
Вечером за ужином, когда Скопин остался со своим шурином, спросил его:
— Семен, ты не догадываешься, кого хочу на Орешек послать?
Головин внимательно посмотрел в глаза князю и, прищурившись хитро, молвил:
— Меня, наверно.
— Умница. Сообразил. Ты ешь, ешь и слушай. Орешек, как ты знаешь, строили новгородцы, он на острове, стены высокие, почти неприступные. Его можно взять только хитростью. Сейчас лед сошел и Салтыков шлет во все стороны фуражиров и провиантщиков, гарнизону есть-пить надо, камень грызть не будешь. Так вот, ты
— Почему с озера?
— Потому что оттуда идти по течению и, стало быть, скорость движения выше. Гарнизон там невелик, от силы полтысячи будет. Тебе двух-трех тысяч достанет, возьмешь новгородцев.
— А что делать с Салтыковым?
— Он — боярин, отправь в Москву, пусть его царь судит.
— Нижегородцы вон князя Вяземского повесили.
— Ну там другое дело, он с Тушинской ватагой осадил Нижний, сам на рожон лез. Попал в плен, нижегородцы решили без Москвы обойтись. Где-то и правы были. А я на Татищеве обжегся, более не хочу никому судьей быть, тем более над боярами да князьями.
— Но Татищева же не ты осудил, вече.
— Началось-то с меня. С вече не спросишь, а вот с себя спросить хотелось бы. Со своей совести.
— Если возьму Орешек, что дальше велишь?
— Оставишь гарнизон, назначишь какого-нибудь сотского за воеводу и сразу догоняй меня. И не забудь заставить их присягнуть Василию Ивановичу.
— Ну это само собой. А хитро ж ты придумал, Михаил Васильевич.
— То не я, Семен, то древние греки давным-давно придумали. А творить скрытно от врага Александр Невский заповедал. Так что нам есть у кого учиться. Была б охота.
8. Сражение на Ходынке
Патриарх Гермоген явился к царю в неурочный час, был он хмур и сердит.
— Что ж ты делаешь, Василий Иванович, под собой сук рубишь. На Торге четверть ржи уже по семи рублев. Кто ж сможет укупить ее?
— Но, святой отче, что я смогу сделать? Весь подвоз ворами пресечен.
— Ты царь али затычка в бочке, — гремел Гермоген, пользуясь отсутствием свидетелей. — Отвори Троицкие житницы, сбей цену хотя бы до двух рублев. Иначе вымрет Москва альбо утечет к Тушинскому вору.
— Как я могу тронуть достояние Троицы? Сбивать замки с житниц?
— Зачем сбивать? Троицкий келарь Палицын ныне на Москве, пусть отомкнет. У него, чай, ключи-то.
— А архимандрит Иоасаф, что он на это скажет?
— Они ныне в осаде, туда сейчас и пуда не привезешь. Так зачем же хлеб должен втуне лежать? Грех ведь это, Василий, при голоде хлеб придерживать.
«А ведь верно, келарь-то под рукой у меня», — думал Шуйский, но признать сразу правоту патриарха спесь царская не дозволяла.
— Хорошо, я подумаю, — сказал Шуйский.
— Думать нечего, Василий Иванович. Надо переваживать Тушинского царя хоть в этом.
И это было обидно для Шуйского, что патриарх назвал «вора» царем. Али не ведает, что царь здесь, а там Тушинский вор.
— Хочу довести до твоего сведения, святый отче, что на Москве явился еще один патриарх всея Руси, — уязвил Гермогена Шуйский. Но оказалось, тот знал уже об этом.
— Это ты о Филарете, че ли?
— О нем, святый отче, о нем. Провозглашен в Тушине патриархом всея Руси. И службу служит.
— Я его не порицаю за это. Он силодером привезен, силодером возведен, в пику нам. Он страдалец, Василий Иванович, не соперник нам.
Не удалось царю расстроить патриарха, отметить ему «затычку в бочке». Терпел Шуйский Гермогена только за то, что тот поддерживал его всегда, предал анафеме в свое время Болотникова и всех его сторонников, и ныне в тяжелое время на миру первый защитник царя: «Такого Бог дослал нам, терпите, православные». Но наедине глаза в глаза ни разу слова доброго не сказал царю. Вот и ныне «затычкой» обозвал.
Взяв слово с Шуйского, что он заставит Палицына отворить Троицкие житницы, Гермоген собрался уходить уже и, благословив царя, спросил неожиданно:
— Поди, сердце на меня держишь?
— Что ты, отец святой, как могу я на своего заступника серчать.
— Тогда смири гнев и на Гагарина Романа Ивановича.
— Как можно, святый отче? Он на меня едва всю чернь не поднял. Успел бежать к Тушинскому вору.
— Бежал для твоей остуды. Вон Колычев не бежал и что?
— Ну Иван не отрицался, что убить меня хотел.
— Бог ему судья, Василий Иванович. А за Гагарина и я не впусте молвил. Он надысь прислал мне записку, просит заступиться за него перед тобой.
— Пусть ворочается, не трону я его. Ныне их «перелетов-то» сколь развелось. У меня жалованье получит и тут же чикиляет в Тушино, с Вора сорвет и, глядь, опять уж здесь мне с сапог пыль обметает. На всех сердиться сердца не хватит. Пусть ворочается князь Роман, не съем я его, чай, тоже рюрикова корня отросток.
И Шуйский сдержал слово, более того встретил князя Гагарина ласково, хотя и не удержался от легких попреков:
— Ну что, Роман Иванович, горек тушинский хлеб?
— Ах, государь Василий Иванович, он и здесь ныне не сладок. Дело вовсе в другом.
— В чем же?
— В том, что Тушинский вор и не царь вовсе.
— Эва, удивил Роман. Али не знал об этом?
— Знал. Но то, что увидел, развеяло все мои сомнения. Об этого так называемого царя паны разве что ноги не вытирают. Гетман Рожинский ему слова сказать не дает: тебя не спрашивают.
— Как же тогда он царствует?
— А вот так. Когда на людях перед чернью, паны его государем величают, а как войдут в избу, дармоедом обзывают. Всем правят поляки. Его именем правят.