Скопин-Шуйский. Похищение престола

Мосияш Сергей Павлович

— Ну почерк у тебя, братец, аж завидки берут.

— У меня в юности учитель был строгий, каждую букву заставлял по сто раз переписывать. Чуть не так, линейкой по лбу, а то и по рукам.

— Ну тебе его за это благодарить надо.

— Конечно, конечно. Нынче-то я благодарен, а тогда ненавидел. Глупый был.

«Господи, и я должен его травить, — думкой маялся Ермолай. — Такого человека ученого. Нетушки, Иван Исаевич, нема дурней».

К утру Ермолай, начавший уже клевать носом, влюбился в Каспара. Даже пытался подражать почерку его. Но не получалось: «Мало

лупцевали меня, наверно».

Когда начало светать, Ермолай поднялся, потянулся с хрустом косточек:

— Пойду до ветру.

На улице по хрусткому снежку добежал до отхожей будки, вытащил берестяночку с ядом, высыпал в дырку и даже помочился на нее с торжеством, приговаривая: «Вот вам, вот вам…» А кому это «вам»? И сам не знал.

Когда днем появился воевода Болотников, Ермолай представил ему пачку прелестных листков, умышленно сверху положив листки Фидлера.

— Ух ты, как красиво! — не удержался от восклицания Болотников. — Сколько сделали?

— Штук девяносто примерно.

— Что так мало?

— Хых. Сядь да попиши, — осерчал Ермолай.

Для неграмотного воеводы это был удар под дых, но он стерпел.

— Ладно, ладно. Вижу, потрудились славненько. Денек попишете и будет двести.

— Иван Исаевич, а спать кто за нас будет? А? Вы все дрыхли, а мы…

— Ладно, не шуми, Ермолай. Идите в поварню, перекусите чем-нито и отдыхайте, а в следующую ночь и закончите.

Когда писарчуки были уже в дверях, Болотников сказал:

— Да, Ермолай, после завтрака зайди на часок, надо грамоту князю Шаховскому изготовить.

— Ладно. Заскочу.

Когда после завтрака Ермолай воротился в воеводскую избу, Болотников спросил:

— Ну подсыпал немцу зелья?

— С чего ради?

— Как? Я ж тебе велел.

— Мало ли чего вы ни велите. Вы видели, как он пишет?

— Ну видел, так что?

— И такого человека травить? Да я ввек этого не сделаю.

— Ну, Ермолай…

— Что «Ермолай»? У вас вон атаманы и сотники. А у меня? Перо гусиное да чернильница. Мне тоже нужен помощник. Вот пусть Каспар и будет со мной. У меня от одних «прелестных писем» рука скоро отсохнет.

— А что? Неужто может?

— Конечно, у скольких уже пишущих отсыхали.

— Ну так бы и сказал, что еще один писарчук нужен. Чего шуметь-то? Садись к столу, бери перо. Пиши. «Дорогой Григорий Петрович, любыми посулами вызывайте царя Дмитрия сюда. Если б он был здесь, мы уже бы были в Москве. Никак не пойму его упорства. Ведь когда он посылал меня сюда, сказал, что будет тотчас, едва я приближусь к Москве. Я был уже возле нее, а теперь вот нахожусь в Калуге, обложенный армией Шуйского, и все из-за отсутствия Дмитрия Ивановича. Мне уже надоело врать, что он вот-вот прибудет к армии. Окружение это мне одному трудно будет прорывать, посему прошу вас подвигнуть князя Телятевского идти ко мне на помощь. А вам, Григорий Петрович, хорошо бы объединиться с царевичем Петром, идти на Тулу и взять ее, пока туда не явился Шуйский. Тула, пожалуй, главнее Калуги, так как там много кузниц, кующих оружие. Ее никак нельзя уступать Шуйскому». Все. Дай

подпишу.

С некоторых пор, а именно с того времени как Ермолай научил воеводу рисовать пером первую букву его фамилии, Болотников с удовольствием выводил ее в конце письма, и каждый раз писарь напоминал:

— А змейку?

И воевода, начиная от буквы «Б», делал «змейку», которая должна была обозначать другие буквы фамилии, пока еще не выученные Болотниковым: «Возьмем Москву, выучу все, а пока некогда».

После воеводской подписи Ермолай посыпал грамоту мелким песком, чтобы впитались лишние чернила. Потом, сдув песок, свернул грамоту в трубочку, перевязал бечевкой, подал воеводе.

— Готово, Иван Исаевич.

Болотников взял грамоту и спросил:

— А где у тебя берестянка?

— Какая берестянка? — не понял Ермолай.

— Та, что с ядом.

— Я ее выкинул, Иван Исаевич.

— Как? — удивился воевода. — Как ты посмел?

— А просто, пошел в отхожее место и кинул. Зачем она вам, воевода? Ваше дело воевать, а не травить.

— Ну и жук ты, Ермолай. Полагалось бы всыпать тебе плетей, но тебя теперь не достигнешь рукой — главный писарь армии его величества.

И, погрозив Ермолаю пальцем, неожиданно рассмеялся.

10. Еще один Дмитрий

Их было трое. Два брата, Матвей и Гаврила Веревкины, и Александр Рукин, выдававший себя за московского подьячего. В разоренной измученной стране, наводненной разбойниками и нищими, в одиночку было трудно выжить. А втроем все же полегче. Разбойничать, конечно, им не с руки было (отряд мал), но воровать втроем в самый раз. В основном они промышляли ночью по сараям, чуланам и амбарам. Рукин оставался снаружи, а братья залезали в сарай и брали там все, что под руку попадалось, чаще всего кур или яйца. Если возникала опасность, Рукин крякал селезнем, и Матвей с Гаврилой выскакивали наружу и пускались наутек.

Раза два по ним стреляли из пищали, но по ночному делу промахивались. Днем они обычно отлеживались в кустах, поедая ворованное, а ночью вновь отправлялись на промысел, заранее наметив объект для нападения. Для этого кто-нибудь один отправлялся в деревню и высматривал подходящие сараи, где кудахтали куры или гоготали гуси.

В Чечерске на разведку отправился Матвей, он шел по улице присматриваясь и прислушиваясь, чем и привлек к себе внимание урядника Рогозы. Тот, подкравшись сзади к подозрительному прохожему, схватил его за плечо и вскричал с торжеством:

— Ага, попался, лазутчик!

И потащил бедного Матвея к старостатской избе, там, засунув в кутузку, и без того переполненную бдительным урядником, побежал к старосте пану Зеновичу.

Попав в кутузку, Матвей первым делом стал ногтем соскребать с подола рубахи капли яичного желтка, нечаянно пролитого им во время выпивания сырого яйца. Желток — явная улика, хорошо, что урядник сразу не заметил ее.

Рогоза, сияя как золотой дублон, влетел к старосте на всех парусах:

— Ясновельможный пан, я только что изловил лазутчика.