Скрещение судеб
Шрифт:
Многие из моих современников утверждали, что Марина Ивановна, вернувшись на родину, не писала больше стихов из-за душевной травмы. Стихи не шли, не писались, их не было. Но мне кажется, что это не так: стихи были, стихи шли, и она сама их гнала, не пускала. «Сколько строк миновавших! Ничего не записываю…» «Почему Вы не пишете? Потому что время одно и его мало и писать себе в тетрадку — Luxe [31] . Потому что за переводы платят, а за свое — нет…» «Своего не пишу — некогда…» Гнала стихи. Гнала, потому что стихи для нее — работа, а она работала другуюработу, всецело ее поглощавшую, и даже ночью, во сне находила нужные
31
Роскошь ( фр.).
Итак, переводы. Весь голицынский период и последующий, вплоть до 26 июня 1941 года: «Попробуем последнего Лорку…» — переводы.
«Попытка списка моих переводов… с декабря 1939.
| Важа Пшавела | — 184 |
| Гогот/ур/ и Апшина | — 520 |
| Балл. о Р. Гуде | — 116 |
| Мал/енький/ Джон | — 160 |
| Этери | — 1352 |
| Бехер (на франц.) | |
| Болгары | — 76 (по 6 июля) |
| Нар. лирика | — 42? |
| Орешина | — 28 |
| Мне белый день чернее ночи | — 20 |
| На лужайке пляшут зайцы | — 32 |
| Бодлер | — 147 |
| Ляшские песни | |
| Бабка | — 26 |
| 0 ты, к-ой | — 18 |
| Песня работниц | — 24 |
| Подсолнеч. Украины | — 12 |
| Франко | |
| Отступл. | — 16 |
| Тереза | — 34 |
| Христ. и крест | — 28 |
| Жанетта | — 16 |
| Барышня | — 8 |
| Милую целуя | — 12 |
| Встав. утречк. | — 14 |
| Франко | — 32 (…любви) |
| Франко | — 16 (Сон) |
| Мицкевич | |
| Ода молодости | — |
| Девушка | — |
| Шенвальд | — 64 |
| Пшибось | — 16 |
| Важик | — 20 |
| Евреи | — |
(С 20 февр. 1941 по 26 марта переведено 529 строк Белор. Евр.)»
И это еще не совсем полный список. И далеко не все из этого списка было опубликовано при жизни Марины Ивановны, вернее малая толика. И как бы предвидя это и предчувствуя неизбежность близкого конца, она в своей тетради 5 сентября 1940 года записывает: «Ну, с Богом, за свое. (Оно
32
И пепел мой станет их жизни горячей ( фр.).
20 строк в день, a когда и меньше, с чешского, сербского, хорватского, болгарского, грузинского, польского, испанского, еврейского — более чем с десяти языков переводит на русский. И радуется, когда перевод идет легко, когда чужие стихи ей чем-то созвучны: «Сделано — все 3 — в три дня, т. е. 76 строк: 3x25–25 стр. в день, играючи(вчера — 36 строк). Это тебе не Важа Пшавела…»
Нет ни прародительских портретов, Ни фамильных книг в моем роду. Я не знаю песен, ими петых, И не их дорогами иду. Но стучит в моих висках — лихая, Темная, повстанческая кровь. То она меня толкает к краю Пропасти, которая — любовь.Это одно из трех, с болгарского — Елисавета Багряна. Или Робин Гуд, веселый, «деручий».
Рассказать вам, друзья, как смельчак Робин Гуд, — Бич епископов и богачей, — С неким Маленьким Джоном в дремучем лесу Поздоровался через ручей?.. Двенадцать месяцев в году Не веришь — посчитай. Но всех двенадцати милей Веселый месяц май…«Каждую народную песню, будь то русская, немецкая, французская и пр. — я неизменно чувствую своей», и, конечно, такая работа, над такими стихами была своя — дающая радость и удовлетворение.
Еще в 1929 году Марина Ивановна писала Анне Тесковой: («убеждена, что Р. бы Вас любил, — почему «любил», — любит.) Убеждена еще, что когда буду умирать — за мной придет. Переведетна тот свет, как я сейчас перевожуего (за руку) на русский язык. Только так понимаю — перевод»… Но так переводить — «за руку» было возможно, должно быть, Рильке, Бодлера, Шекспира, Лорку, народные баллады и песни, так ею любимые. «Я перевожу по слуху — и по духу (вещи). Это больше чем «смысл»… «Идя по следу поэта, заново прокладывать всю дорогу, которую прокладывал он…» Так прокладывала она эту дорогу, переводя Пушкина в 1936 году на французский язык, который знала в совершенстве, Лермонтова летом 1939 года.
Тогда она могла позволить себе подобную роскошь — переводить «для себя и Лермонтова», но уже с декабря 1939-го переводы для нее становятся хлебом насущным — это единственный источник существования. Выбирать не приходится, она переводит подряд все, что ей предлагают, не зная языка, по тупым, безграмотным подстрочникам, стихи зачастую несуществующих поэтов, которые внушают ей свою бездарность, и она по медиумичности поэта не может не слушать неудавшегося глухаря-медиума и всеми силами сознания сопротивляется его бездарности: «Вот и вся моя работа…» И на эту работу уходит весь день, тратятся последние силы, последний отпущенный ей на земле срок… Она не может и не хочет, как профессионалы-переводчики, быстро, без особой затраты сил и времени делать переводы для заработка, а в общем-то делает их на том же уровне, на котором сделан и подлинник…
Борис Леонидович писал своей жене: «Делаешь что-то настоящее, вкладываешь в это свою мысль, индивидуальность, ответственность и душу. На рукописи ставят отметки, ее испещряют вопросительными знаками, таращат глаза. В лучшем случае, если с сотней ограничений примут малую часть сделанного, тебе заплатят по 5 р. за строчку. А я за два дня нахлопал несколько страниц посредственнейших переводов для Литературки… без всякого труда и боли, и мне вдруг дали по 10 р. за строчку за эту дребедень. Где же тут последовательность, что ты скажешь! Всю эту дождливую ночь я об этом думал. Как быть, к чему стремиться и чем жертвовать?..»