Скрещение судеб
Шрифт:
О, тепло не ушло. Перестав быть моей бедой, Вы не перестали быть моей заботой…
Как это случилось? О, друг, какэто случилось?! Я рванулась, другой ответил, я услышала большие слова, проще которых нет и которые я, может быть, в первый раз за жизнь слышу: «Связь?» Не знаю, Я и ветром в ветвях связана. От руки — до губ — и где же предел? И есть ли предел?! Земные дороги коротки. Что из этого выйдет — не знаю. Знаю: большая боль. Иду на страдание.
Это письмо есть акт моей воли. Я могла бы его не писать, и Вы бы никогда ничего не узнали…
Теперь главное: если Вы без меня не можете— берите мою дружбу, мои бережные и внимательные руки. Их я не отнимаю, хотя они к Вам и не тянутся… «влеченья — род
Друг, я Вас не утешаю, я себя ужасаю, я не умею жить и любить здесь…»
И 22 сентября — Константину Родзевичу:
«…Арлекин! — так я Вас окликаю. Первый Арлекин за жизнь, в которой не счесть — Пьеро! Я в первый раз люблю счастливого и, может быть, в первый раз ищу счастья, а не потери, хочу взять, а не дать, быть, а не пропасть! Я в Вас чувствую силу, этого со мной никогда не было. Силу любить не всю меня — хаос, — а лучшую меня, главную меня. Я никогда не давала человеку право выбора: или все — или ничего, но в этом все— как в первозданном хаосе — столько, что немудрено, что человек пропадал в нем, терялсебя, и в итоге меня…
Вы сделали надо мной чудо, я в первый раз ощутила единство неба и земли. О, землю я до Вас любила: деревья! Все любила, все любить умела, кроме другого, живого. Другой мне всегда мешал, это была стена, об которую я билась, я не умелас живым! Отсюда сознание: не — женщина — дух! Не жить — умереть. Вокзал…»
И снова письма, письма Бахраху, Родзевичу, другим. Она открыта в своих чувствах и не умеет их таить. И письма часто пишутся с черновиками, которые остаются в тетради. «Тетрадь — гласность, если не нынешняя, так грядущая», — говорила Марина Ивановна. А к своим письмам у нее особое отношение: когда остывает увлечение, для нее письмо — только литература! И она даже делала подборки писем и собиралась их опубликовать…
Если почти все романы Марины Ивановны начинались со стихов, ею увлекались как поэтом и преклонялись перед ее талантом, то на сей раз все произошло иначе. Родзевич не понимал ее стихов — «Я — не его поэт!» Судя по воспоминаниям современников, особым интеллектом, эмоциями он не обладал, но был решительным и смелым человеком и не раз смотрел смерти в глаза.
Биография его причудлива, в какие только передряги он не попадал! Он был красным и белым, и, видно, красным по велению сердца, а белым волею обстоятельств, ибо потом он станет членом французской компартии. В Россию он не рвался как Сергей Яковлевич и приедет только в шестидесятых годах, да и то туристом. О Сергее Яковлевиче он говорил, что тот был совсем не приспособлен к сложной и двойной жизни разведчика. О себе он рассказывать не любил… Петербуржец, в годы первой мировой войны, бросает университет, идет на фронт. Служит во флоте, мичманом. Революция застает его на Черном море. Он примыкает к большевикам. Становится комендантом Одесского порта. Сражается с интервентами. Его назначают одним из командиров Нижне-Днепровской красной флотилии. Попадает в плен к белым. Его приговаривают к расстрелу. Генерал Слащев, знавший его отца, военного врача царской армии, предлагает ему перейти на сторону белых и спасает ему жизнь. Далее Родзевич сражается против красных и с белой армией отступает. Затем эмиграция, Чехия, Париж. Занимается политической деятельностью. Становится «евразийцем». В 1936–1938 в Испании, в рядах интернациональных бригад. Во время оккупации Франции — участвует в Сопротивлении. В 1943 попадает в немецкий концлагерь. В 1945 его освобождает Красная армия, но он предусмотрительно тут же переходит в зону, занятую американцами. Ну, а дальше опять политическая деятельность, связанная с левыми французскими организациями.
В старости, должно быть, оглянувшись на свою так бурно прожитую жизнь, он понимает, что от него ничего не останется кроме «звездочки», которой будут отмечены примечания к «Поэме Горы» и «Поэме Конца»… И он как-бы возвращается к Марине Ивановне. Пишет ее портреты, делает скульптуру. Пересылает Але ее письма с верным человеком, тщательно запечатав пакет, но человек этот не может удержаться и вскрывает пакет… С Сергеем Яковлевичем Родзевич встречается в Галлиполи, а затем они вместе учатся в Пражском университете, живут в «Свободарне» — общежитии-казарме для студентов-эмигрантов.
Поначалу Марина Ивановна не приняла его душой и даже с некоторой издевкой относилась к его «мотыльковости» (слово Али!), легковесности,
Однако и этот роман, как и все другие романы Марины Ивановны, был скоротечен. Ум ли не дремал и слишком быстро отрезвил ее, и снова: — «разноголосица чувств, дел, помыслов: их руки не похожи на их дела и их слова — на их губы…» Родзевич ли был ошарашен, напуган лавиной чувств, обрушившихся на него, — «каждое мое отношение лавина…», Сергей ли Яковлевич был причиной — не наше дело что и как!В наследство нам останутся ее поэмы, ее стихи…
10 января 1924 года Марина Ивановна пишет Бахраху:
«Милый друг, я очень несчастна. Я рассталась с тем, любя и любимая, в полный разгар любви, не рассталась — оторвалась! В полный разгар любви, без надеждына встречу. Разбив и его и свою жизнь…
…Мое будущее — это вчера, ясно? Я — без завтра.
Остается одно: стихи. Но: вне меня(живой!) они ему ненужны (любит Гумилева, я — не егопоэт!) Стало-быть: и эта дорога отпадает…»
Его жизнь она не разбила и, несмотря на трудность и опасность своего пути, он дожил до глубокой старости в семейной заводи, женившись дважды [42] . А что касается ее, то дорога стихов — это была единственная ее дорога в жизни, на которой она не сумела заблудиться. И, в общем-то, уже довольно скоро становится ей безразличным, ведет ли эта дорога к нему или не ведет. Его уже не существует. Он только повод к ее переживаниям, тоске, трагедии — а без трагедии она не может жить, — к стихам. Она уже совсем нелестно будет говорить о нем и пригвоздит, быть может, к вечности в своей тетради его вовсе не таким, каким рисует его в письмах, и не таким, каким он был на самом деле, а таким, каким предстал он ей в момент разочарования, досады, гнева. Как в увлечениях, так и в разочарованиях она безмерна и объективной быть не хочет, не может, не умеет [43] … Ее час с ним кончен, остались стихи, дорога в вечность, где он, онибудут лишь сноской к ее стихам: «В людях я загораюсь и от шестого сорта, здесь я не судья, но, — стихи!..»
42
Константин Болеславович Родзевич держал себя впоследствии всегда по-джентльменски и на все докучливые вопросы отвечал: Марина Ивановна сказала все сама в своих поэмах и ему добавить к этому нечего! А в одном из писем к А. Саакянц он писал сколь бестактны и назойливы обращающиеся к нему!.. Но под старость его, видно, все же одолели (он умер 92 лет от роду в 1988 г. в доме престарелых!) и он высказал предположение, что Мур мог бы быть и его сыном. Что немедленно любителями сенсаций было предано огласке. Но мне представляется, что вполне достаточно слов самой Цветаевой: — «Я высчитала, Мур сын Сережи». И обсуждению это не подлежит!
43
Быть может, это является одной из причин, почему А. Эфрон закрыла дневники и записи Марины Ивановны до 2000 года.
Встрече с Родзевичем мы обязаны Поэмой Горы и Поэмой Конца, но, еще не расставаясь с ним, Марина Ивановна писала все тому же Бахраху: «Я сейчас накануне большой вещи, это меня радует и страшит…»
Вздрогнешь — и горы с плеч, И душа — горе. Дай мне о горе спеть: О моей горе! Черной ни днесь, ни впредь Не заткну дыры. Дай мне о горе спеть На верху горы. Та гора была — миры! Бог за мир изымает дорого. Горе началось с горы. Та гора была над городом… Та гора была — миры! Боги мстят своим подобиям. Горе началось с горы. Та гора на мне — надгробием.