Скрипящее колесо Фортуны
Шрифт:
А вдруг кто-то другой станет переигрывать твое прошлое, скажем, даже по весьма высоким соображениям — необходим такой-то процент людей с такой-то биографией. Раз — и ты из вполне благополучного человека превращаешься в последнего забулдыгу, причем сам ничего особенного не замечаешь, для тебя все идет как бы естественным путем. Ты ведь сам голосовал за то, что перечеркнутого прошлого просто не существует. Вот и радуйся — тебя сочли достойным преобразования во имя общего блага. Впрочем, общего или не очень общего — это тоже не твоего ума дело. Да и какой у
Н-да! И сидел бы в этом мире некто, насильственно обеспрошленный, размышляя о благословенной жизни с одной-единственной траекторией.
Но все-таки интересно. Отличное название всплыло — вариантная цивилизация. Или еще — автокорректировочная… Да здравствуют научные термины!
А как такую цивилизацию устроить? Может ли она возникнуть естественным путем, хотя бы из желания природы поиздеваться над собой и своими законами? Забавно было бы установить, что Господь — немного мазохист.
Подтасовывая прошлое, платим будущим — вот что правдоподобно… Надо посерьезней обдумать.
Пока же приходится решать более суровые задачи.
Финская кухня — брать или не брать. Если возьму, то погорит магнитофон. На кой дьявол нужен второй? Разве мало двух телевизоров? Пустил одного пожирателя времени в комнату, а другого на кухню, только туалет еще не оборудовал этим окном в большой мир.
Однако, редкая удача — подхватить такого японского красавца по такой мизерной цене…
Но и кухня — класс…
Ладно, подумаю. До утра времени хватит.
Вызвал шеф — надо оформляться в командировку. Очень хорошая конференция, но пять дней, черт побери, целых пять дней!
Все шло слишком гладко, и вот сбой за сбоем. Стал отказываться дескать, и мне ехать не с чем, и слушать там особенно нечего…
— Позвольте, — заволновался шеф, — а наш доклад?
Доклад посылали заранее, оно верно, и на конференцию эту попасть хотелось. Тогда хотелось. А сейчас похоже — мелочь все это. Шеф намерен показать, что он умнее Иванова-Петрова-Сидорова, но я-то за что должен расплачиваться?
Будет драчка за какие-то несущественные поправки. Выиграю — шеф на коне, проиграю — сошлется на мою неопытность. Надоела эта однолинейная игра.
— Вам обязательно следует там появиться, — говорит шеф. — В ваших же интересах!
Господи, ну до чего ж все заботятся о моих интересах, до чего точно их знают…
— Понимаю, — уныло отбиваюсь я, — но самочувствие заело.
— Не знаю, Ларцев, что вас там заело, — слегка повышает он голос, — не знаю, но вы стали заметно пассивней. От вас тень осталась. А с докладом скандал получится. Я бы сам поехал, но никак не могу, дела не отпускают…
Знаю про дела, все знаю. Внучка в больнице, и трепещущему деду не до конференции. И не поедем — что с того? Неужели наука остановится?
— Очень вас прошу, Эдуард Петрович, — соберитесь с силами, а? Надо ехать, понимаете, надо!
Но я уже настроился на роль чеховской Мерчуткиной — здоровье никуда, и вообще…
Шеф по-настоящему разозлился. На моих глазах многоэтажное здание наших отношений
— Раз так, Эдуард Петрович, — изображая стальной голос и похрустывая пальцами, начал шеф, — я вынужден как руководитель распорядиться…
— А я с завтрашнего дня на бюллетень собирался…
Он хмыкнул и осекся. Административный порыв наткнулся на непреодолимую в своей банальности запруду.
По его взгляду я понял, что пожалею об этой победе. Ему кажется пожалею.
С другой стороны — что я творю? Из-за двух с половиной сотен карьеру ломаю. Разве они не подождали бы, не обошлись бы без меня на Старой площади.
А вдруг, нет? Может, их ставки не предусматривают всяких прогулов-отгулов и прочего филонства. Скорей всего — так.
И все же, что я творю?
Бюллетень мне Валик организовал по дешевке. Заодно поделился некоторыми опасениями. Вот оказывается в чем дело, вот чего он хотел!
Выходит — по Татьяниным наблюдениям — младшая ее сестра слишком часто с Игорем встречается. Из-за этого в рокотовском семействе получилось изрядное волнение — глупейший казус втискивался в их спланированную и в общем-то уютную жизнь. Разумеется, я узнал обо всем в последнюю очередь. От меня утаивали, а Валик теперь в роли друга душевного глаза мне раскрыл.
Но делать-то что? Пойти к Наташе и напрямую высказать претензии? Глупо. Засмеет меня и зафыркает насмерть.
Я ведь понимаю, что мягкий ее отказ — тогда, в то воскресное мартовское утро — вовсе не от наследственной практичности. Не уверена она, вот в чем дело. Ни в себе, ни во мне не уверена, и не хочет делать шаг, который тут же придется переигрывать. Похоже — по неуловимым почти штрихам — Наташа сожалеет о своей решимости в ту мартовскую ночь. И не хочет усугублять… Я понимаю.
С Игорем поговорить? Еще примитивней. Что я ему скажу — не суйся к моей общепризнанной невесте? А он в ответ какой-нибудь свой образ выдаст. Падай, скажет, общепризнанный жених, зажмурившись или как там тебе угодно, падай вверх или вниз, но не мешай людям жить. Или еще хуже — не я, скажет, к ней лезу, а она ко мне, ибо ты, Эдик, становишься потихоньку собственной плоской проекцией, а ей, должно быть, человек нужен…
Неужели нет выхода? Логика восстает. Она у меня профессиональный повстанец и умелый палач по совместительству, моя бедная вечной спешкой приплюснутая логика.
Она восстает против шефа, считающего, что от меня осталась одна тень. Ошибочно считающего, ибо по избитым литературным канонам я как будто продал тень — современный шлемилевский вариант. А по житейским — еще проще. Тень при мне, слишком при мне, слишком материальна и стремительно повышает наше общее благосостояние.
Логика восстает против шефа, против Игоря и Наташи с их вроде бы бессмысленными отношениями, против старика Рокотова с его изнурительными копаниями в предвоенных днях — против всех, кто более или менее близок мне по духу, в чем-то близок, пусть мне лишь кажется, что близок, не в этом суть.