Скрижали
Шрифт:
Стах отмахнулся, вышел. И вскоре вернулся с каким-то пакетом.
— Я не о том спрашивал. Смотри: величественно, прекрасно вокруг — горы, пустыня. Вон орёл повис над хребтом. И одновременно здесь же скорпионы, змеи, смерть.
Стах искоса глянул на него.
«Мучаю человека дурацкими вопросами, морочу голову», — думал Артур.
А Стах вдруг запел: «Ах ты ноченька, ночка тёмная, ночь осенняя!..»
Все вокруг было залито солнцем, впереди над шоссе дрожал и струился горячий воздух, вспугнутые газиком хохлатые азиатские жаворонки взлетали с
Репертуар Стаха был неисчерпаем. Украинские и русские народные песни, песни времён гражданской войны… Хотя стрелка спидометра стояла за отметкой сто километров, Стах легко вёл машину, голос его набирал силу: «Там вдали за рекой загорались огни, в небе ясном заря догорала, сотня юных бойцов из будённовских войск…»
Он вдруг смолк. Потом зло сказал:
— Столько голов полегло! Говоришь: змеи, скорпионы… А эти Сталины, коммунисты скольких людей отравили своим ядом.
— Они не коммунисты, — отозвался Артур. — Коммунистами были те, кто жизнь отдавал за то, чтобы люди любили друг друга. Безвестные, они гибли в тюрьмах, под расстрелом.
— Неужто, Артур, ты в душе коммунист?
— Иван Степанович, пойми, я могу быть только в одной партии — партии Иисуса Христа.
Стаху стало чудно'. До сих пор подобных разговоров у них никогда не было.
— Ты не оголодал? Давай заглянем к одному моему другу.
— Как хочешь, — безразлично откликнулся Артур. Он с досадой думал об этом разговоре со Стахом, о том, что простые, казалось бы, очевидные истины ещё нужно доказывать, и не словами — делом. Пока это произойдёт, сколько крови прольется… Не вина Сына Божьего, что двадцать веков христианства увенчались фашизмом.
Газик подпрыгнул на обочине, сворачивая с шоссе направо, в сторону пустыни. Объехал сложенный из сушёного кизяка забор, за которым среди чахлых кустиков саксаула стоял глиняный домик с навесом, под которым было сложено сено. Два верблюда меланхолично жевали его. Рядом в тени лежал, подогнув ноги, верблюжонок.
Стах остановил машину, нажал на гудок.
На пороге, в темноте проёма отворённой двери появилась молодая женщина в пёстром платье, в низко, по самые брови, туго повязанной красной косынке.
— Кто приехал! Кто приехал! — радостно восклицала она, провожая гостей в прохладу затенённой комнаты.
У порога Стах снял и оставил обувь. Артур последовал его примеру.
В носках они вступили на ковёр, опустились на длинные узкие подушки.
— Фархад с барашками в горы пошёл. — Хозяйка подала каждому по большой пиале, до краёв наполненной чем-то белым. — Если б знал, что Иван Степанович заедет… А теперь только через два дня будет.
— Ты пей, пей, — сказал Стах, — это чал — ряженка из верблюжьего молока.
— Узнаю, — Артур отпил густую прохладную жидкость, — в прошлый приезд сподобился, когда везли дарить макулатуру колхозным детям. Да я тебе рассказывал, помнишь?
— Эх, Артур, тот председатель давно сидит. Как раз под площадью, где твои пионеры хлопались в обморок, оказался зиндан — подземная тюрьма.
— Тот самый колхоз? Я ведь читал в газетах! Как ты думаешь, родственник Бобо Махкамбаева, Второй, знал об этом?
— Вполне был в курсе. На следствии давал показания.
— И сколько лет ему присудили?
— А он проходил как свидетель. Сейчас глава концерна «Шелковый путь». Скупает по всей Азии коконы шелкопряда, продаёт куда-то, в Японию, что ли.
Они допили чал, поднялись.
— Куда вы? Куда? — нагнала у выхода хозяйка. — Быстро шурпа будет. Скоро, совсем скоро.
— Спасибо. Ехать пора. — Стах подозвал её к газику, достал с заднего сиденья пакет. — Фархад просил лампочки. Держи.
Женщина прижала пакет к груди, долго смотрела вслед машине.
…Солнце начало склоняться к западу. Било в глаза. Кое–где со стороны пустыни шоссе было присыпано песчаными взлизами. А слева тянулись и тянулись зеленеющие кишлаки предгорий, за которыми стоял хребет.
— Она — учительница, он — из этих мест, после армии егерем у меня работал на втором участке вместе с Юсуфом. Детей у них нет, такое дело. Хороший парень, здоровый, она, по–моему, просто красавица. Целая трагедия. Родственники их заели. Они и отселились в этот сарай. Из кишлака — в пустыню. — Стах вздохнул. — Кого ни возьмёшь, у каждого беда.
— Глупость это, а не беда. — Артур приспустил заслонку от слепящего солнца. — Вовсе не обязательно каждому быть женатому, каждой семье иметь детей. Даже умирать — не обязательно.
— Это как? Что-то загибаешь.
— Ничуть. Страшная вещь — стадное чувство. Вот представь себе: у человека появился внук. Человек автоматически становится дедушкой. Все близкие воспринимают его теперь именно как дедушку: «Ой, дедушка, тебе уже пятьдесят, шестьдесят. Отдохни, поспи, прими лекарство, иди на пенсию». Искренне любящие родственники, сами того не понимая, изо всех сил загоняют человека в могилу. А он чувствует себя сорокалетним! А он хочет и может работать. Но вот ему справляют юбилей, дарят стариковские подарки, короче говоря, внушают информацию о близкой смерти. Ибо все уверены, что где-то к семидесяти–восьмидесяти он обязательно должен помереть. Не должен, Иван Степанович! Не должен. Но проклятая информация массового сознания срабатывает, он начинает быстро вянуть, стареть. И любая болезнь становится поводом для смерти.
— Значит, не обращать внимания? — усмехнулся Стах.
— Не все так просто. Эта информация воспринимается не столько разумом, сколько клетками организма… Они тоже обладают сознанием.
— Тогда, Артур, нет выхода.
— Почему же? Нужно жить среди людей продвинутых, понимающих суть бытия, того, что на самом деле происходит. Гляди! Перегорожено!
Впереди поперёк ленты асфальта цепью стояли солдаты–пограничники, вооружённые автоматами. Слева и справа возвышались два закамуфлированных БТРа. К остановившейся машине подошёл лейтенант, козырнул, мельком глянул на Артура, спросил: