Скрытая бухта

Орунья Мария

Хана подходит к Авроре, вырывает у нее письмо и медленно-медленно чеканит:

– Это мое письмо. А ты мне не мать.

Зеленые глаза впиваются в черные, их разделяют считаные сантиметры. Тишина. Две, три, четыре секунды. Но вот Хана, похоже, понимает, что монстра лучше усмирить.

– Если хочешь, – она не сводит взгляда с Авроры, – когда папа вернется, мы дадим ему письмо, чтобы он прочел, а потом он мне скажет, могу я ответить или нет.

Хана отводит глаза, они с Кларой переглядываются, и от этого воздух, плотный, как загустевшая кровь,

становится чуть более разреженным.

– А вообще, Луис – один из парней, что ходят в таверну тети Ампаро. Наверняка он пишет, чтобы узнать, собираемся ли мы с Кларой на июльское шествие…

– Да, на праздник Девы дель Кармен, покровительницы рыбаков. Там еще залезают на столб, ты разве не знаешь такую игру? – Клара обращается к Авроре, уже полностью переменившись в лице, вся вдруг сделавшись сущим ангелом. Она встает и подходит к мачехе. В руке по-прежнему зажат нож.

– Да знаю я, знаю. – Аврора отступает назад. Кровь стынет у нее в жилах, от страха сдавливает грудь. – Отец вернется, и вы ему все объясните. А ты, Хана, дашь ему письмо. Ты еще слишком мала, чтобы писать парням. – Аврора пытается говорить властным тоном. – Пусть он с вами разбирается, а у меня полно других забот, не до ваших глупостей.

Она быстро выходит из кухни и спешит укрыться от ужасных девчонок в огороде.

Аврора пытается осмыслить случившееся, но мысли у нее путаются. Клара и Хана куда взрослее, чем кажутся с виду. В четырнадцать каждая закончит школу. Аврора решает, что надо сделать так, чтобы сестры побыстрее уехали из дома, подальше от нее и ее ребенка, который вот-вот родится. У этих детей войны с головой беда.

Прошло два дня, Хана уже раз сто перечитала письмо Луиса, а отец, у которого больше нет сил воевать, разрешает ей отвечать на письма, но предварительно показывать их ему для родительской цензуры. В конце концов, паренек этот живет аж в двадцати пяти километрах, дорога очень плохая, так что вряд ли он станет тащиться сюда четыре часа, чтобы приударить за его дочерью. Это все мальчишечьи глупости.

А конкретно эта глупость, написанная кособоким почерком, выглядела так:

Дорогая герцогинюшка!

Я попросил у твоей тети адрес в Инохедо, чтобы писать тебе. Ты же не будешь ругаться, правда? Она дала добро.

Я часто вспоминаю вечера, как мы болтали в таверне, а ты смеялась над мальчишками, когда они в порту играли в прыжки с осла и падали. Потом еще вы с тетей вылечили коленку Диегито, помнишь? Его сейчас отправили учиться в Сантандер, к дяде и тете.

Еще я всегда о тебе вспоминаю, когда корабль проходит у Дома герцога. Кстати, сеньоры снова уехали в Венесуэлу.

Я все еще рыбачу у сеньора Марсиала, и он уже разрешает мне править. Улов у нас хоть куда. Ты давно уже уехала, и по тебе очень скучают в таверне и в порту. Твои одноклассницы ходили к тете Ампаро справиться о тебе, и она сказала, что ты, может, приедешь на праздники вместе с сестрой. Она такая же хорошенькая, как ты? Спрашиваю, потому что интересно. И вдруг ты немного

рассердишься, ты тогда еще красивше.

Перед твоим отъездом я попросил тебя меня поцеловать, а ты меня, видать, не так поняла, потому что от твоей пощечины у меня все лицо горело, и на другой день я отправился рыбачить с красным лицом.

Ты мне разрешаешь писать тебе? Ты приедешь на праздники? Чтобы знать и сказать это твоим одноклассницам, а то они все время ноют.

Посылаю дружеский поцелуй.

Луис

Клара и Хана устроились у подножия Кастио. Гора стала частью их жизни, важной точкой в их мире. Уже подступает жара. Девочки лежат в зарослях фенхеля, скрытые от посторонних глаз, и только небо видит сестер.

– Если ты хочешь в Комильяс, давай поедем, – говорит Клара, не глядя на Хану. Она следит за маленькими облачками, которые стремительно двигаются по небу.

– Папа не разрешит.

– Разрешит, конечно. Занятия уже кончатся, а Мария может нас проводить, она поедет на автобусе. Ты разве не знаешь, что ее семья оттуда?

– Какая Мария? Учительница? – удивляется Хана.

Клара смеется:

– Учительница? Ее назначили тетрадки проверять, но она никакая не учительница. Она даже шить не умеет, ты не поняла разве?

– Нет.

– Тебе нужно быть порасторопнее, Хана. Я тебе говорю: хочешь в Комильяс – поехали. Но смотри не втюхайся в рыболова.

– Я ни в кого не втюхалась.

– Да конечно. А чье письмо ты таскаешь в переднике?

– Ты просто ревнуешь.

– Нет, Хана. Просто нельзя кидаться на первого попавшегося. Хочешь выскочить за такого, как папа?

– Ты что такое говоришь? Что папа тебе сделал?

– Вот именно. Что он мне сделал? Ничего, – почти со злостью говорит Клара. – Вкалывает и живет в нищете, а дети у него разбросаны кто где, как ему вздумалось.

– Клара! Это война, это из-за войны все так случилось с мамой и Тони… это война. Ты злая, как ты можешь так говорить?

– А сейчас мы тоже на войне? Потому что работаем мы как во время войны, а то и побольше. Я повидала, как живут городские. Мы бедняки и деревенщина. А ты не знала? Деревенщины, вот как нас зовут. Чтоб ты знала.

– Ну и пусть деревенщины, зато мы честные. Ты злая, что так говоришь о папе.

– Я не злая. Он не позаботился о нас, когда должен был. Не дал мне сделать, как я просила. Я бы и за домом смотрела, и за вами, и жили бы мы припеваючи. Но нет. Знаешь, что нам нужно сделать?

– Что?

– Выйти замуж.

– Как замуж? Нам нет шестнадцати!

– Да нет, дуреха, не сейчас выйти, но поскорее. За фермера или за какого-нибудь сеньора.

– За фермера?

– Да, но не за того, у кого пять коров и две свиньи, и он расхаживает гордым индюком. А за того, у кого голов сорок скота. И еще свиней без счета, чтобы зимой всегда было копченое мясо.

Хана смеется, сочтя это шуткой, и вспоминает про Давида, который работает на ферме:

– Так чего же мы в Ла-Таблию не едем!