Скрытый сюжет: Русская литература на переходе через век
Шрифт:
Это яростное отрицание («не… не… не») предшествовало утверждению идей и поэтики подлинного концептуализма, представителями которого названы Холин, Сатуновский, Сапгир, Бахчанян, Лен, Лимонов. Заметим, что в перечислении отсутствуют Дм. Пригов и Л. Рубинштейн, по мнению Вс. Некрасова — эпигоны «первородных», истинных концептуалистов.
Литературный процесс мельчится, конкретизируется, становится все более и более дробным. Выясняется, что и в «другой» литературе идет та же борьба талантов, амбиций, пристрастий. Не успел Николай Климонтович — тогда еще не знакомый широкой публике ни как автор «Дороги в Рим», ни как светский хроникер газеты «Коммерсантъ-Daily» (и самой газеты еще нет) и принципиально новый литературный персонаж Сандро Владыкин, а всего лишь автор известного в своем кругу
Спор шел о том, что есть литература и каково ее будущее, и в этом споре, настоящем, а не вымученном, точка зрения, что литература — это прежде всего правда жизни (точка зрения «новомирская», шестидесятническая, «либеральная», выраженная в № 34 «ЛГ» «староновомирцем» Юрием Буртиным: «И критерий у меня элементарный: "литература" — все, что правдиво, то есть талантливо»), начинала выглядеть архаично-консервативной.
Основная линия разлома, спора, полемики 1990 года, в отличие от предшествующих по «перестройке», — уже не идеологическая, а эстетическая.
Нет, конфронтация и борьба идеологий не прекращаются.
Продолжается идеологическая рубка вокруг понятий «русские» и «русскоязычные» писатели. «Молодая гвардия» упражняется в юдофобии, «Наш современник» публикует отклики на «Русофобию», Вячеслав Всеволодович Иванов публично разрывает дружеские отношения с ее автором, Игорем Шафаревичем, а «Новый мир» печатает статью Шафаревича «Две дороги к одному обрыву» — поступок довольно неожиданный, если учитывать репутацию автора как ярого ксенофоба (умноженную призывом со страниц «Литературной России» к активным действиям против А. Синявского после публикации фрагмента «Прогулок с Пушкиным» в «Октябре» — подобно реакции на Салмана Рушди в исламском мире).
Подспудно, казалось бы, развивающийся внеидеологический сюжет был вызван к жизни бесплодностью идеологических сражений, в которых никто никого из «противников» ни в чем не мог убедить (или переубедить). Кроме того, стало ясно, что размежевание между враждующими станами принадлежит прошлому — тому прошлому, когда литература определялась идеологией: советской, антисоветской, диссидентской… Теперь же речь шла о настоящем, в котором решалось: предназначено литературе стать только художественнымтворчеством либо продолжать великую духовную (учительскую, просветительскую, проповедническую) традицию. Самое любопытное, что приверженцами великой идеологической традиции русской литературы были в одинаковой степени Д. Гранин и Ю. Бондарев, А. Приставкин и В. Белов, — только ни они, ни «реальная» критика об этом в тот исторический момент и помыслить не могли. Идеологические изменения воспринимались как главные.
Более того, литераторы продолжали чувствовать себя инициаторами этих изменений. Впередсмотрящими. И даже — отчасти — рулевыми. В авангарде была творческая интеллигенция со своими публикациями, статьями, спорами, дискуссиями, столкновениями. Вплоть до вполне реальных. 18 января собрание писательского сообщества «Апрель» навестила группа молодчиков «Память».
За внелитературным идеологическим скандалом и последовавшим судебным разбирательством внимательно следили и национал-патриоты, и либералы. 2 марта в газете «Литературная Россия» было опубликовано «Письмо 74-х» писателей, и с тех пор газета из номера в номер публиковала письма в поддержку «коллективки». Разрыв между станами все увеличивался.
И
Год Солженицына парадоксально обозначил конец литературного мессианства.
Литература переживала ломку — менялось положение писателя в обществе: на него переставали смотреть как на сакральную фигуру, на пророка, «властителя дум». В этом смысле Солженицын, может быть, последний из могикан. Через несколько лет Солженицын, вернувшийся в Россию, «начал писать, ездить по провинции, искать человеческие характеры, типы, то, как время влияет на людей. То есть стал заниматься своим делом…» (там же).
«Своим делом» постепенно начинает заниматься литература, оставив социологу — социологово, а политологу — политологово. С формированием нового типа отношений с действительностью литература не только приобретала самодостаточность, но и многое теряла. Прежде всего контакт с действительностью. А значит, и читателя.
В конце концов, к финалу 90-х литература и читатель разъедутся по разным квартирам. Собственно говоря, информацию о себе самом общество начнет получать из средств массовой информации, что, конечно же, хорошо и правильно; но и за красотой или даже развлечениями оно будет все меньше обращаться к книге, все больше — к пестрящему экрану ТВ. Тогда, в 1990-м, этот процесс отчуждения литературы от читателя еще только намечался, не нарушая общего праздника реабилитации ранее запретного и наслаждения теперь разрешенным. Но литераторы — народ чуткий — уже его заметили и загрустили. Или, наоборот, напустили на себя гордый вид — мол, мы сами именно этого одиночества на вершине и хотели. Но внушительные, несмотря на сокращение, тиражи не заслоняли от глаз внимательного аналитика грядущую картину предстоящих литературе в связи с долгожданной независимостью испытаний. ТВ покусится на главное, притягивающее читателя, — крупноформатную прозу. Ежевечернее чтение сменится ежевечерним смотрением. Роман с продолжением заменит «мыльная опера», притягивающая к экранам ежедневно миллионы бывших читателей, — самый демократический жанр.
А в 1990-м, куда мы волшебно перенеслись благодаря журнальной машине времени, десятки миллионов читают Солженицына.
Подавляющее из них большинство — впервые.
Закат литературоцентризма: 1991
Что такое в нашей памяти год 1991-й?
Конечно, прежде всего — конец империи. Исторический «занавес» опустился над СССР. Август, путч, танки на Тверской, стояние у Белого дома. А в «Литгазете» стихи Евтушенко: «И российский парламент, как раненый мраморный лебедь свободы, защищенный народом, в бессмертье плывет». Парламент, как лебедь. Сегодня это сравнение звучит более чем забавно.
Августу предшествовало политическое и почти литературное событие: накануне путча в газете «Советская Россия» было напечатано «Слово к народу», подписанное в том числе и несколькими писателями. Распутиным, первый объявившим на съезде народных депутатов о принципиальной возможности выхода России из СССР. Прохановым, который позже горделиво признался в авторстве «Слова» — здесь уже не придется, как в случае со «Словом о полку…», спорить о сочинителе. Среди подписавших «Слово» деятелей культуры всплывает и имя Людмилы Зыкиной, ныне активно поддерживающей партию власти, — впрочем, по самой эстетике она певица государственная, начальствующая (недаром прилетела в Красноярскую область с поддержкой на губернаторских выборах ставленника власти В. Зубова).
В общей политической и экономической картине года наиболее важными были события в Южной Осетии, продолжившие на другой территории национальное обострение в Нагорном Карабахе («Новый год в бронежилетах» — подпись под фотоснимком в одной из газет); усиление реставраторских тенденций в Верховном Совете; угроза голода: совершенно пустые прилавки («Недавно мне подарили пакет макаронных рожков… А вчера со мной поделились подсолнечным маслом — целую майонезную баночку налили…» — из статьи в новогодней, праздничной «ЛГ»).