Скрытый сюжет: Русская литература на переходе через век
Шрифт:
В 1988-м вышел сборник публицистики, ставший чуть ли не культовым среди перестроечной общественности, «Иного не дано».
Но реакция на его появление и вообще на категоричность выбора одного неизбежного и необходимого («иного не дано») пути со стороны литературной критики, чуть не целиком подавшейся намедни в публицистику, уже была отнюдь не однозначной.
Впрочем, об этом — в анализе главного сюжета следующего, 1989-го, литературного года.
А пока:
— шестидесятники празднуют победу идеи «социализма с человеческим лицом» и реанимируют оттепельную погоду, способствуя просвещению генсека;
— подавляющее большинство влиятельных текстов обнаружено в разного рода тайниках и запасниках;
—
И последнее.
Внимательные читатели наверняка заметили, может быть, и с чувством некоторой досады, что при дистанцированном поиске сюжета литературного года я выбираю площадку по преимуществу журнальную.
Тому находится естественное объяснение.
Журналы все еще держат лидерство. Они стали инициаторами литературных новинок и интенсивных публикаций («возвращенной» литературы). Журналы формируют тот ценностный ранг, на который ориентируются отвратившиеся от номенклатурной табели о рангах читатели. Издательства, по наблюдению (1988 года) социологов Льва Гудкова и Бориса Дубина, «но большей части выступают либо органами сопротивления инновации, либо культурными паразитами, существующими за счет творческих инновационных групп» (Журнальная структура и социальные процессы. В кн.: Л. Д. Гудков, Б. В. Дубин. Литература как социальный институт. М., 1994). По их же подсчетам, компетентная группа «первого прочтения», читающая не только прозу, но и критику, определяющая, что читать другим группам, составила в 1988 году 500 ООО человек; контингент с достаточно высоким уровнем культуры, от которого зависит динамика поддержки журналов, — 4–5 миллионов; предельную сферу распространения журналов (совпадающую с основной частью постоянных читателей) социологи оценили в 18–20 миллионов человек (примерно половина от занятых умственным трудом 40–45 миллионов «активно и регулярно читающих людей в стране»).
Годовая динамика тиражей толстых литературных журналов как будто подтверждала увиденную социологами вероятную перспективу: в сравнении с 1987-м у «Дружбы народов» рост тиража 416 %, у «Нового мира» — 135 %, у «Невы» — 89 %, у «Знамени» — 80 %.
Этот взлет неповторим.
Война за культуру дискуссий: 1989
Советологи и кремленологи не смогли справиться со своей профессиональной задачей и прошляпили приход перемен. Перемен и кризисов — разлом и резня, никем не предугаданные Алма-Ата, Нагорный Карабах и Сумгаит. О межнациональных проблемах, о крови и ее цене, о «болевых точках» прямо говорилось только со страниц «Дружбы народов»: антисемитизм, цыгане, русские в Прибалтике, украинский язык и судьба русских, роль интеллигенции в межнациональных конфликтах («Круглый стол», № 3).
В то же время в стране (тогда еще в СССР) настал период повального увлечения ничего не предсказавшими западными специалистами.
Приглашенные в качестве советников в высокие государственные и правительственные структуры, они продолжали снабжать рекомендациями своих работодателей, но, как выяснилось позже, эти самые рекомендации носили, скажем так, необязательный, а порою даже спорный характер.
Однако и среди советологов, среди профессиональных славистов попадались люди прозорливые.
Так, Джордж Уолден (Великобритания) в конце 1988-го, выступая в Чикагском университете, задумался — в пик тиражей литературных изданий — над возможными изменениями читательской аудитории: «Интересно бы знать, что станет с русской традицией читать книги».
Пока еще традиция сохранялась. Отечественные социологи, отвечая на анкету «Общесгво-89», отметили как самый интересный журнал «Огонек», как лучшие газеты — «Московские новости», «Аргументы и факты», «Известия», «Литературную газету», из «толстых»
Литературный 1989 год в декабрьском выпуске «Звезды» завершают заметки «злого мальчика» Виктора Топорова, напечатанные под хлестким заголовком «"Бесы" для бедных (тенденциозный роман наших дней)».
Господи, ну кто сегодня в здравом уме будет спорить о романах А. Проханова или Вл. Иванова (именно их сочинения обидно уподоблены питерским автором "Бесам"» для бедных»)?
Однако в ту пору — спорили. И о романах В. Пикуля — тоже. И даже — о романах Ю. Семенова и А. Чаковского, несмотря на то что год был означен именами Виктора Некрасова и Нины Берберовой, «Иванькиадой» и «Путем взаимной переписки» Владимира Войновича, «Декадой» Семена Липкина, стихами Томаса Венцловы и Сергея Гандлевского, Олега Чухонцева («Общие стены») и Нонны Слепаковой в «Дружбе народов», возвращенным на родину «Верным Русланом» Георгия Владимова — в «Знамени» (№ 2) и неожиданно близким владимовскому исследованием характера и, как это ни парадоксально, внутреннего мира служаки-вохровца, бывшего охранника — «Ночным дозором» Михаила Кураева («Новый мир», № 10).
Однако литературно-критические сражения продолжали идти вокруг политической беллетристики: и здесь особый, непрекращающийся, дискуссионный интерес (корреспондирующий с читательским ажиотажем) продолжали вызывать бестселлеры начала перестройки.
В центре 1989-го — жанр спора, дискуссии, полемики. Развернутых не столько для понимания друг друга (спорящими, собеседниками), сколько для утверждения собственной точки зрения как единственно верной — и опровержения, если не компрометации точки зрения другой.
Нововведением «Литературной газеты» в 1989 году стала рубрика «Диалог недели». Каждую среду на второй полосе слева (на месте прежних передовиц, подписанных коллективно-анонимным «литератором») появлялся двухколонник, отданный на откуп паре критиков: И. Золотусский contra Ан. Ланщиков, В. Кожинов — Б. Сарнов, Вл. Гусев — А. Турков, Ст. Рассадин — Дм. Урнов, А. Лаврин — П. Паламарчук, Л. Аннинский — О. Михайлов… В «Диалоге недели», впрочем, опробовались, формулировались идеи, на которых вскорости взойдет прохановский «День». Так, Ан. Ланщиков (в диалоге с И. Золотусским) обнаружил готовящийся заговор для установления мирового господства: «Теперь для мирового господства достаточно провести тотальную компьютеризацию и захватить Всемирный банк памяти». Наиболее острым и резким был «диалог» Б. Сарнова с В. Кожиновым, полный взаимного яда, направленный на явную дискредитацию, уничтожение «противника». Демократу Сарнову и консерватору Кожинову просто не о чем, да и ни к чему на самом деле было «спорить», т. е. взаимно выяснять и искать истину. Оба искали — Сарнов, кипятясь, Кожинов отнюдь не лихорадочно — не аргументы, а возможность разоблачить собеседника.
Б. Сарнов более чем откровенен: «Не скрою, что я именно подозреваю Вас. Подозреваю в небрежении, не к истине даже, а к самой идее поиска истины» («ЛГ», № 9). Сарнов сказал истинную правду, но с кожиновской логикой управиться при помощи фактов было, естественно, невозможно: демагогия непобедима.
«Спорил» же, например, столь же демагогически Вл. Солоухин, отказавшийся вступить в «Мемориал», с точкой зрения им же и надуманной: можно ли «Дом на набережной» делать символом страдания народа («Наш современник», № 12)? Не стоит утомляться и искать, где же такая идея высказана: Вл. Солоухин подкладываег здесь название повести Ю. Трифонова под воспоминания и документы о 1937 годе, вызывавшие стойкую неприязнь у «почвенников», справедливо полагавших, что реальные народные жертвы начинаются с революции и Гражданской войны. Но ведь Трифонов в «Старике» написал об этом гораздо раньше и трагичней, нежели «почвенники»! О чем же здесь можно было вести диалог!