Скрытый сюжет: Русская литература на переходе через век
Шрифт:
С чем это было связано? Почему «Наш современник», «Новый мир» и «Звезда» почти удвоили свой тираж?
Полагаю, с тем, что для них 1990-й стал полноценным годом Солженицына.
Кроме публикаций «В круге первом» и «Ракового корпуса» («Новый мир»), «Августа четырнадцатого» («Звезда») журналы помещают статьи, эссе, комментарии, непосредственно связанные с именем и деятельностью Солженицына.
«Слово о Солженицыне» открывает «Наш современник».
«Новый мир» подтверждает свою программу в январской книжке «Годом Солженицына» Сергея Залыгина и «Солженицыным и мы» Аллы Латыниной.
«Такой сосредоточенности на одном авторе, — пишет Залыгин, — может быть, никакая литература не знала и не узнает никогда».
Официальная
Явление Солженицына выводило общественное сознание на новый этап. Его текстами, его фигурой заслонялась, если не отменялась (критикой «Нового мира», «Нашего современника»), идеологическая борьба неозападников и неославянофилов в период предшествующий. «В начале перестройки казалось, что общество возвращается к идеям 60-х годов. Было сформулировано кредо детей XX съезда: антисталинизм, вера в социализм, в революционные идеалы. Нахлынула пора литературных полемик» («НМ», № 1). Отныне наступало новое время: время поисков примиряющей идеологии. (До сих пор так и не нашли.)
Наконец, именно в 1990-м Солженицын обнародовал в «ЛГ» и в «Комсомольской правде» принципиально значимую работу — «Как нам обустроить Россию». Бесконечно длинная статья, написанная языком, сочетающим архаизмы с канцеляризмами, определила новый этап и деятельности Солженицына, и самого его активного присутствия в стране. Он становился фигурой действующей, вызывающей пристальный интерес политиков и общественности. Горбачев немедленно, чуть ли не на следующий день после публикации статьи оспорил (назвав притом Солженицына «великим») ее положения; а в Казахстане взметнулась новая волна националистических акций — «Комсомольскую правду» с солженицынской статьей жгли на площадях Алма-Аты. Примиряющей идеологии не получилось.
Однако год Солженицына стал и началом открытых споров вокруг идей Солженицына.
Одни считали, что Солженицын предлагает путь демонтажа идеологических баррикад. Путь примирения и объединения.
Другие, — что баррикады все равно остаются. Что диалог невозможен — в принципе.
В январе «Литгазета» подвела итоги сквозной рубрики 1989 года «Диалог недели». Б. Сарнов, по общему (либеральному в том числе) мнению проигравший В. Кожинову, выразил свое мнение-вывод («ясное понимание»), как всегда, прямо: «диалог невозможен». То же самое, только в более обтекаемой форме, сказал Чупринин: «Распадение русской культуры надвое… есть уже реальность». Еще более корректно определила свое послевкусие Латынина: «Монолог — для меня — форма более обжитая».
Диалога не получалось.
И в то же время те же самые критики, что свидетельствовали о разделении на два, прошу прощения за следующее слово, лагеря, грезили о единстве вокруг примиряющего Солженицына. «Неидеолога», если воспользоваться определением Аллы Латыниной.
В то же время никак нельзя заключить, что идеология прежняя, советская, социалистическая уже окончательно и бесповоротно была вытеснена.
Сергей Залыгин, свидетельствуя о наступлении года, если не эры, Солженицына, продолжал связывать дальнейший путь России с идеологией социализма: «нужно искать третий путь, тот, который мы сейчас обозначаем как "обновленный социализм", не имея, однако, под руками ни теории, ни практики», — правда, с оговорками. Свидетельством хаоса в общественном сознании является императив того же автора в той же статье: «современная культура должна искать приемлемый для обеих сторон союз и сотрудничество с религией. Союз между знанием и сознанием». Означают ли эти слова, что религия, плюс культура, плюс обновленный социализм в сумме — по Залыгину — равняются «пути России»?
Споры «вокруг Солженицына» определили в 1990 году рубеж: Солженицын был последним, кого советская власть не допускала
Особенно любопытно, что о начале отсчета нового литературного времени говорили публицисты, чья популярность стремительно уходила в прошлое.
В 1989-м среди лауреатов Госпремии СССР стоит имя Анатолия Стреляного — за документальную ленту «Архангельский мужик», снятую с М. Голдовской. Стреляный, вошедший в десятку самых известных публицистов страны, одновременно с Игорем Виноградовым покинул редколлегию нового «Нового мира». И тот и другой объясняли со страниц «ЛГ», чем их не удовлетворяет работа в редакции, — и эти объяснения вполне понятны. Неожиданно и парадоксально другое: внутренняя неудовлетворенность собственной деятельностью и жажда литературы,проступившая после широкого успеха злободневных публицистических выступлений Стреляного, принесших ему несомненную и заслуженную известность: «Чем острее становятся наши общественно-политические проблемы, трудности, чем ближе мы к хозяйственной катастрофе, чем больше публика занята обсуждением этих проблем, тем чаще, как ни странно, даже вопреки тому, что ты в данный момент пишешь, участвуя в борьбе нелитературных мнений, все-таки хочется вернуться к своей профессии, стать ближе к литературе, хотя бы просто о ней поговорить… Может быть, об этом и свидетельствует снижение тиражей некоторых "толстых" журналов, перегруженных злобой дня?» И еще — о реальной, тоже злободневной, публицистической критике, столь популярной в «Огоньке», «Московских новостях», «толстых» журналах: «Все становится с головы на ноги, реальная критика уходит в небытие».
Стреляный остро почувствовал назревающие перемены репертуара, смену жанров, откат от пафоса «искренности» и «правды». Отрефлексировал ситуацию — в чрезвычайно эпатажной форме — Виктор Ерофеев в своих «Поминках по советской литературе». А «Литературная газета» со второй половины года открыла — в связи с публикацией «Поминок» — самую болезненную дискуссию литературного года, в которой выступили Я. Гордин и Дм. Урнов, А. Марченко и В. Варжапетян, Р. Киреев и А. Василевский… ОтменаВик. Ерофеевым «советской литературы» (в трех ее ипостасях: официозной, деревенской и либеральной) именно в «год Солженицына» была вызвана в том числе и желанием расчистить площадку. Именно поэтому дискуссией пренебрегли «деревенщики», пренебрегли и так называемые «либеральные» писатели старшего поколения, не пожелавшие участвовать в борьбе за литературное пространство.
Ни Владимир Дудинцев, ни Анатолий Приставкин, ни Даниил Гранин, ни Григорий Бакланов — не говоря о Викторе Астафьеве, Валентине Распутине, Василии Белове, — не высказались.
О правоте или неправоте Вик. Ерофеева судили другие.
А ведь минуло не так много времени — всего лишь год — с тех пор, как в «ЛГ» прошла дискуссия о праве «другой» литературы на существование: и вот она уже открыто и откровенно не соглашалась быть рядом,не соглашалась быть другой,а объявляла себя единственно достойной!
Новое поколение пыталось вытеснить предшественников с территории литературы энергично и без сантиментов.
Вик. Ерофеев издал манифест; но рядом с ним спорили между собой публикации Дм. Пригова, Г. Айги, Вс. Некрасова… «Другая» литература оказалась вовсе не монолитной, и «первородство» Вик. Ерофеева или Дм. Пригова не признавалось Л. Петрушевской или Вс. Некрасовым. Объясняя, «как это было (и есть) с концептуализмом», Некрасов подверг резкой критике то направление «другой» литературы, которое, по его мнению, не свидетельствовало о подлинной истории андеграунда вообще и «концептуализма» в частности. Выступление исполнено гнева, который, правда, был понятен отнюдь не всем читателям «ЛГ». «Концептуализм… — заявлял Вс. Некрасов, — не искусство коллекционировать языки и демонстрировать, тужась высунуть как можно длиннее. Не обезьянник, не искусство орать кикиморой… Не искусство для своих… не искусство для теоретиков, это уж точно» («ЛГ», № 29).