Скрытый сюжет: Русская литература на переходе через век
Шрифт:
Август назревал. Напряжение в обществе усиливалось, Советский Союз на «окраинах» уже пылал, Литва, Латвия и Эстония и до, и особенно после событий у телебашни в Вильнюсе явно «уходили»… Интеллигенция московская бурно поддерживала свободолюбивую Балтию, только вот о заложниках, в которых оставалось все этнически русское население, либералы думать не хотели. За них подумали «патриоты».
Накануне 91-го в театре Советской Армии состоялся съезд писателей России. Собравшиеся, как следовало из отчета, говорили о «последствиях неожиданно грянувшей свободы печати».
Свобода имела явно неприятный привкус.
Писатели, собравшиеся на съезд, почувствовали себя не столько свободными, сколько — покинутыми.
Покинутыми
И это было самым тревожным для них знаком непоправимых общественных перемен.
Александр Проханов на съезде пафосно воскликнул: «Сами наши книги вдруг как бы перестали быть нужными народу». (Кто, кроме секретариата СП, решал, нужны ли они народу или нет?) «Литература сдвинулась вдруг к периферии» (из отчета). И еще: «Наше общество впервые за два почти столетия перестает быть литературоцентричным».
И хотя нет такого инструмента, который смог бы измерить «нужность народу» сочинений Проханова или Проскурина, Ан. Иванова или Г. Маркова, надо признать, что наблюдение по поводу конца литературоцентризма было совершенно верным.
Более того, с другой, противной, стороны литераторы-либералы печально констатировали ту же утрату — утрату лидерства. В январском номере «ЛГ» рядом с отчетом о съезде, в кулуарах которого активно распространялась черносотенная литература, напечатана статья социолога Льва Гудкова «Конец журнального бума», констатировавшая возвращение толстых журналов к читательской аудитории двухлетней давности. Отошли, как полагал Гудков, две качественно противоположные группы: интеллектуальная элита (журналы перестали быть подписным эрзацем книг) и низовая читательская публика, которую привлекали литературные сенсации и идеологические схватки.
Менялась литературная парадигма.
Отчетливее других об этом сказал Михаил Эпштейн в первом номере «Знамени» («После будущего. О новом сознании в литературе»). Обозначил не столько назревающий, сколько желаемый финал «огоньковско-нашсовременниковского» конфликта Александр Архангельский («Между свободой и равенством». «Новый мир», № 2). Черно-белое идеологическое противостояние «демократов» и реакционеров дополнял более затейливый и сложный ситуативный рисунок. С открытым появлением литературы бывшего андеграунда (той, которая, по Эпштейну, «бесчестна и произвольна… как Протей, может почти всё и, как Нарцисс, хочет лишь самое себя», которой «чужда какая-либо направленность», в которой «запредел сродни равнодушию», которая скорее «пост-», чем «анти-», и совсем другой, подлинной) складывалось принципиально, качественно иное, новое противостояние (-ния): идеологическое и стилевое одновременно.
Идеологически продолжали ожесточенно противостоять друг другу либералы-«западники» и традиционалисты-«почвенники». Например, в том же «Знамени» дважды за год напечатаны статьи Александра Агеева с выразительными названиями: «Варварская лира (Очерки "патриотической" поэзии)» (№ 2) и «Размышления патриота» (№ 8). Интонация критика, особенно в первой из статей, насмешливо-издевательская: беспомощно-примитивные версии сугубо патриотического содержания даже не анализируются (собственно говоря, анализировать-то здесь нечего), а демонстрируются. «Нашим современником» и «Молодой гвардией» также напрочь будет отказано в какой бы то ни было значительности всей литературе «либералов» и «демократов».
Градус этого противостояния продолжал ощущаться на страницах еженедельников «Огонек» и «Литературная Россия».
Сконцентрировалось все либерально-западное направление в образе шестидесятничества, «детей XX съезда».
Но кроме этого противостояния были и другие, не столь явные.
Следующие после шестидесятников поколения начали открытую их критику — уже со своей, свободной от стереотипов «социализма с человеческим лицом» и «очищения революции от сталинизма» позиции, которой была присуща новая степень свободы — стилистической.
Они
Либерально-националистическая конфронтация представляла собою ось, на которой держались практически вся современная публицистика и литература морально-исторического пафоса; еще одно противостояние обнаружилось уже внутри андеграунда, лишь на первый взгляд казавшегося единым: между «писателями языковых игр» (сиречь Дм. Приговым, Л. Рубинштейном) и исповедующими «искусство метафизических прозрений», «непреходящих смыслов» (О. Седакова, В. Кривулин, И. Жданов, Е. Шварц…). А если добавить напряжение, существующее между «старшими» и «младшими» концептуалистами, выразившееся годом раньше в резком, саркастическом выступлении Всеволода Некрасова, или противоречия между шестидесятниками и так называемыми «сорокалетними» (перевалившими нынче за пятьдесят) и несовпадение позиций внутри «деревенщиков», — то картина усложнится еще больше.
Александр Архангельский, подводя итоги противостоянию и идеологической борьбе между «Огоньком» и «Нашим современником», пришел к выводу об «утрате былой актуальности» и теперешней «скуке» этих схваток — ибо «задачи, стоявшие перед прессой все эти годы, полностью решены: право открыто говорить о заветном (что бы под ним ни понималось) отвоевано. И потому, — прогнозирует критик, — линия разрыва будет отныне проходить не между одной группой подцензурных изданий, постепенно расширяющей свой круг дозволенного, и другой, тоже подцензурной, а между теми, кто сделает ставку на коммерцию во всем, от области "материально-телесного низа" до сферы высокой духовности, и между теми, кто сделает ставку на культуру и традицию».
Если этот прогноз и оправдался, то только отчасти.
Самую крупную заявку на издание культурно-традиционное сделал «Новый мир» — первый, январский, номер в этом отношении чрезвычайно показателен.
Номер открывается крупными выступлениями Дм. Лихачева и С. Залыгина, акцентирующими традицию нравственности русской литературы (Дм. Лихачев) и особую ее развернутость природе, то бишь божественную экологичность (С. Залыгин).
Тщательно избегая скомпрометированного молодогвардейцами и иже с ними слова «патриотизм», Лихачев и Залыгин тем не менее пытаются нарушить монополию на русскую национальную «традицию», если не «идею». Пресечь ее, говоря нынешним языком, приватизацию.
Статья Дм. Лихачева читается в контексте острых дискуссий того времени (особенно развернувшихся в связи с «Поминками по советской литературе» и другими выступлениями Вик. Ерофеева, бросившего русской словесности обвинение в гиперморализме) как манифест культурно-христианского традиционализма («Литература, созданная русским народом, — это не только его богатство, но и нравственная сила… Ценности русской литературы своеобразны в том отношении, что их художественная сила лежит в тесной связи ее с нравственными ценностями. Русская литература — совесть русского народа»), А замыкающая выступление Залыгина цитата из Николая Гумилева — «Но все в себя вмещает человек, / Который любит мир и верит в Бога» — определяла пафос журнала, пафос религиозного просветительства в том числе. О том же свидетельствовали и опубликованные в том же номере «Святой Кирилл» Б. Сиротина и «Путешествие души» Георгия Семенова. Перепечатанные в подборке «Полюса евразийства» статьи Л. Карсавина и Г. Флоровского были показательны не меньше, чем статья саратовского тогда критика В. Потапова «Схватка с левиафаном. Литература в кругу идеологий», которую завершает апофеоз соборности, противопоставляемой демократии, торжествующей при «механической» победе большинства. Чрезвычайно характерен вывод: «Это вряд ли можно выразить в рациональных категориях (хотя такие попытки и были), это необходимо почувствовать».