Скуки не было. Первая книга воспоминаний
Шрифт:
Однако же почему-то историю эту я все-таки запомнил. Генерал же как служил, так и продолжал служить в Красной Армии, и в чинах, может быть, даже еще более крупных, чем прежде.
Сейчас, вспомнив эту историю, я — при всей ее драматической исключительности — воспринимаю ее как подлинную. (Накладывается весь опыт последующей нашей жизни). Но тогда она воспринималась мною как литература. Что-то вроде «Тараса Бульбы».
Думаю, что не совру, если скажу, что еврейская тема, которая время от времени возникала, конечно, в разговорах взрослых, целиком
Это, впрочем, относится не только к еврейской теме.
Но тут надо еще раз напомнить, что мир литературных образов и картин, в который я был погружен с головой, был для меня тогда гораздо реальнее, чем та жизнь, которая шла за стенами нашей квартиры и о которой я знал, в сущности, очень мало.
Огромную роль тут играла задуренность моего сознания гипнотическим воздействием революционной идеологии. Но не меньшую — а может быть, даже и большую — роль играло и то, о чем сказала в одном коротеньком своем стихотворении давняя моя приятельница Юля Нейман.
Но сперва — несколько слов о Юле: она этого заслуживает.
В «Пионере», где я с ней познакомился, она была «палочкой-выручалочкой»: писала всю так называемую «обязаловку», то есть статьи и очерки на все обязательные темы — те, что пишутся и печатаются не для читателя, а для начальства. Любую такую, самую казенную статью Юля ухитрялась написать живо, простым, человеческим языком. Поэтому, когда возникала нужда в каком-нибудь таком материале, для которого трудно было сыскать автора, все — в один голос — говорили: «Это надо заказать Юле». И Юля выполняла любой заказ — всегда на высоком профессиональном уровне, будь то популярный очерк о том, например, как работает почта, или очередная какая-нибудь бодяга на «пионерскую тему».
Я заказывал Юле статьи и очерки о классиках мировой литературы: о Диккенсе, о Гейне… На этих заказах она отдыхала душой, и, наверно, поэтому мы с ней сразу подружились.
Впрочем, не только поэтому. И — не совсем сразу.
Сперва я ее, скорее, чуждался. Уж очень не похожа она была на наших свойских «пионерских» дам, с которыми у меня сразу установились простые и добрые отношения.
Когда мне было лет восемь-девять, наткнувшись в какой-то книге на выражение «дама легкого поведения», я спросил у отца, что это значит.
— Так говорят обычно о женщинах, — нашелся отец, — которые безвкусно одеваются.
— Как это — безвкусно? — не понял я.
Отец пояснил:
— Ну, слишком ярко, крикливо.
Юля одевалась именно так.
Бывало, когда она появлялась у нас в редакции в каком-нибудь этаком алом полупальто или в ярко-голубой или ярко-зеленой новой шляпе, «пионерские» наши дамы иронически переглядывались и вздыхали: все они любили Юлю, прощали ей эту маленькую слабость, но сдержать своих чувств не могли. Сами они предпочитали унылые, блеклые тона — тот «скромный» советский стиль одежды,
При всем моем отвращении к этой унылой серости, экстравагантные Юлины одежды все же меня шокировали. И, вероятно, поэтому на первых порах я ее слегка сторонился.
Но очень быстро выяснилось, что при всей разделяющей нас разнице не только вкусов, но и лет (Юля была существенно меня старше; отчасти, вероятно, и поэтому меня шокировали ее яркие одежды: помимо всего прочего, они, на мой взгляд, были ей не по возрасту), — при всех этих весьма существенных различиях, у нас с ней была, что называется, одна группа крови.
Выяснилось это легко и просто. Тут ведь много не надо: одна какая-нибудь строка Пастернака, подхваченная и продолженная следующей строкой, — и все. Это — как пароль, как классическая формула моего любимого Маугли: «Мы с тобой одной крови».
С «пионерскими» дамами, как я уже сказал, отношения у меня установились простые и даже вполне доверительные. Даже в разговорах на политические темы я был с ними довольно откровенен. Но эта откровенность имела все же свой предел. С Юлей же моя откровенность (как и ее со мной) была беспредельна.
Однажды, помню, она подрядилась сочинить какую-то очередную «заказуху» к очередной годовщине Великого Октября. Мы сидели вдвоем в моем крохотном кабинетике и говорили по обыкновению о чем-то своем — наверно, о поэзии. И вдруг Юля вспомнила об этом заказе, от которого ей нельзя было отказаться. Она прямо вздрогнула от отвращения и, хоть и с всегдашней своей иронической усмешкой, но как-то очень по-женски, жалобно протянула:
— Я вся не хочу!
— Ну, Юля. — сказал я. — Не в первый же раз. В конце концов, вы же профессионал.
И тогда она — в ответ — рассказала мне такой анекдот.
В первые годы революции знаменитая на весь Петроград минетчица жалуется, что ее вызывают к себе для услуг разные видные большевики, а иногда даже и наркомы.
— Помилуйте, — говорят ей. — Но ведь это же ваша профессия. Ведь вы и раньше, до революции, этим занимались.
— Да, — отвечает она. — Но раньше меня никогда не заставляли при этом петь «Интернационал».
Никому из «пионерских» дам, я думаю, Юля не посмела бы рассказать этот анекдот, хотя со многими из них она была знакома и даже дружна с незапамятных времен.
Ну а уж когда разразился скандал вокруг пастернаковской Нобелевской премии, ни с кем в нашей редакции кроме меня не могла она по-настоящему отвести душу. Да и я тоже, хоть своего отношения к помоям, которыми всенародно поливали Бориса Леонидовича, не скрывал, полностью, на всю катушку откровенничал на эту тему только с ней, с Юлей.
Кстати, именно Юля — еще до скандала — принесла и дала мне на несколько суток переплетенную рукопись крамольного романа, не очень при этом скрывая, что получила ее — может, и не прямо из его рук, но — от самого автора.