Скуки не было. Первая книга воспоминаний
Шрифт:
Проблема, выходит, все-таки была.
Но это была другая проблема — совсем не та, что когда-то волновала меня.
Чтобы определить сверхзадачу этого солоухинского сочинения (появилось оно на свет Божий, разумеется, в черносотенном «Нашем современнике»), нет нужды даже кратко пересказывать его содержание. Вполне можно ограничиться лишь несколькими строчками из отклика на эту «документальную повесть», появившегося тогда же (в 1994 году) в «Литературой газете»:
Помните, в повести «Школа» пятнадцатилетний герой убивает в лесу из маузера своего ровесника, «беляка», пробирающегося на Дон к Краснову? Так этот, убитый, мне роднее.
Это заявление рецензента — ярого солоухинского единомышленника — по правде говоря, меня не очень
Но было, как оказалось, в идейной эволюции бывшего моего однокурсника нечто такое, что не могло мне привидеться и в самом страшном сне.
Написав, что последней, высшей точкой его идеологического остервенения стала сочиненная им незадолго до смерти книга о Гайдаре, я, оказывается, сильно ошибся.
Спустя несколько лет после Володиной смерти попалась мне на глаза (не случайно, конечно, попалась: кто-то навел) действительно последняя его книга. Его, так сказать, духовное завещание.
Называлась она так: «Последняя ступень. Исповедь вашего современника».
Много неожиданного для себя узнал я из этой исповеди. Но ограничусь только одной сравнительно небольшой из нее цитатой:
…Евреи в своей борьбе главный упор делают на разложение народов… Это вроде как (я где-то читал, у Фабра, наверное) черви, питающиеся трупами погибших животных, не просто пожирают дохлое мясо и кожу, но сначала умеют разжидить их. Фабр называет это приготовлением бульона. Так вот, черви сначала приготовляют бульон, а потом уж им и питаются. Точно так же поступают и эти… У них даже есть термин «размыть народ». Они говорят, например, про французов, про англичан: ну, это народ уже размытый, этот народ нам не страшен!..
Гитлер называл себя последним шансом Европы и человечества…
Строго говоря, Гитлер и его движение возникло как реакция на разгул еврейской экспансии, как сила противодействия. Дальше медлить было нельзя. И так уж дело дошло до края, до пропасти, когда появился Гитлер, который называл себя последним шансом Европы и человечества. Это была судорога человечества, осознавшего, что его пожирают черви, и попытавшегося стряхнуть их с себя..
А теперь уже поздно. Теперь уже — рак крови. Парадоксально, что идеи побежденного Гитлера воспринял было Сталин, который собирался решать еврейский вопрос. Дело в том, что он все равно не мог бы его решить за пределами своего государства. Что из того, что он даже и физически уничтожил бы евреев на территории СССР. Это не изменило бы общей картины, общего соотношения сил на земном шаре. А добраться до Америки, Франции, Англии у него руки все равно были коротки. Добраться до них мог бы только Гитлер в союзе с Италией, Японией, остальной Европой, да еще если бы мы, дураки, вместо того чтобы воевать с ним… Между прочим, Сталин поверил в такой союз, он поверил приглашению Гитлера совместно решать основной вопрос человечества…
Но теперь уже поздно. Я не вижу на земном шаре силы, личности, которая могла бы спасти положение. Евреи это знают и ничего уже не боятся. Они делают что хотят.
Вот как далеко продвинулся… по привычке чуть было на написал «Володя», но после только что выписанной мною цитаты язык не поворачивается и рука не подымается назвать бывшего моего однокашника и приятеля этим привычным для меня именем…
Да, так вот, стало быть, как далеко продвинулся литератор Владимир Солоухин по пути, на который ступил когда-то, сочинив в пору нашей литинститутской юности стишок про долгоносиков-кукушат, прижившихся в чужом гнезде и выкинувших из него настоящих хозяев.
Если бы я писал статью, что-нибудь вроде критического (скорее — публицистического) отклика на эту последнюю книгу Владимира Солоухина, я, наверно, не удержался бы от восклицаний: как, дескать, могло случиться, что в стране, полвека
Если бы копнул чуть глубже, мог бы вспомнить Владимира Соловьева, который утверждал, что следствием национального самосознания может стать (и, как правило, становится) национальное самодовольство, потом — национальное самообожание, в конечном счете — национальное самоуничтожение. (Я бы включил в эту провидческую соловьевскую «лестницу» еще одну неизбежную ступень: ксенофобию.)
Многое еще можно было бы наговорить по этому поводу.
Но я пишу не о Солоухине, а о себе. О своей жизни. И поэтому «исповедь» этого моего современника вызвала у меня совсем другие ассоциации.
В 1962 году, раскрыв очередной номер журнала «Знамя» (был это номер восьмой), я наткнулся там на маленький рассказ Владимира Солоухина «Обида». Незамысловатый этот рассказ, в основе которого лежало, судя по всему, действительное происшествие, тронул меня. И я — тогда же — откликнулся на него небольшой статейкой.
Статейку эту цитировать или даже пересказывать не стану, а сам рассказ придется пересказать. И в пересказе этом — уж извините — не избежать мне довольно пространных из него цитат:
Колька Ланцев был из Куделина, а я из Олепина. Сидели же мы на одной парте. Колька, бесспорно, был озорнее меня. Можно даже сказать, что он был драчун…
Что касается меня, то я во время уроков чаще всего читал интересные книжки…
Началось с того, что Колька из озорства отнял у меня книжку, неожиданно выхватил из рук. Затевать возню было нельзя. Я смирился, хотя и обиделся. А Колька машинально заглянул в книгу, прочитал там фразу, другую, потом страницу, а потом уж не оторвался до конца урока. Мало того, что не сдвинулся с места во время перемены, не заметил начала другого урока (последнего в этот день), а когда кончился этот последний урок, он (не успел я опомниться) схватил свои книжки и, конечно, мою книгу и убежал из класса.
Если разобраться, моей заслуги тут не было никакой. Все надо отнести за счет Рони-старшего, написавшего свою обаятельную «Борьбу за огонь». Но Колька считал, что именно благодаря мне он пристрастился к чтению, и с тех пор относился ко мне как-то немного по-особенному… Теперь Колька уже не дрался на переменах, а забыв обо всем, забыв даже сбегать по неотложному делу, то дружил с мамонтами, подобно Нао, и кормил их сладкими побегами, то сидел у костров с Дерсу Узала, то плавал по Миссисипи вместе с Гекльберри Финном…
Эта перемена в Кольке Ланцеве не имела сколько-нибудь существенного влияния на дальнейшее течение событий. После окончания семилетки ребята почти не встречались: ведь жили они в разных селах.
Но однажды все-таки встретиться им привелось:
Перед самой войной (я и мои сверстники сделались к этому времени подростками, почти парнями) к нам в Олепино под вечер пришли гулять парни из Куделина. То есть, короче говоря, нам был брошен вызов.
Все знали, что куделинский Сашка Матвеев и наш олепинский Шурка Московкин приглядываются к одной и той же девушке, и, значит, на одном гулянье им будет тесно. А если взрослые, матерые парни решили драться, подросткам участия в драке не избежать.
Драка описывалась Солоухиным нарочито спокойно, буднично. Рассказчик (в сущности — автор, но он же и главный герой) словно бы не понимает, что участвует в чем-то подлом:
…я оказался близко, лицом к лицу со счастливым обладателем кола, и это был Колька Ланцев. Пока он пытался освободиться от моей цепкой, отчаянной хватки, его ударили в два кола. Он покачнулся. Выправился и бросился бежать. Тут побежали и все остальные.
Мы возвращались в село победителями, громко и возбужденно, ликующе обсуждали каждую деталь драки…
Но в общем-то, это была одна из рядовых деревенских драк, она и так вскоре забылась бы, а тут к тому же началась война. Всех парней забрали в армию. Большинство из них не вернулось к родным берегам нашей маленькой светленькой речки Ворши…