Скуки не было. Первая книга воспоминаний
Шрифт:
Мы долго спорили, и в конце концов я не выдержал.
— Я думаю, Лидия Корнеевна, — с нажимом сказал я, — что Андрей Донатович, — я нарочно выделил, подчеркнул голосом имя и отчество опального литератора, — что Андрей Донатович Синявский как-нибудь разберется со своей матерью-Россией.
Не знаю, поняла ли Лидия Корнеевна мой намек. А намек заключался в том, что Андрей Донатович — коренной русак. Не то что она, Лидия Корнеевна, у которой и мама еврейка, да и отец тоже «с прожидью». (Дед Лидии Корнеевны, отец Корнея Ивановича, которого тот в своей автобиографии называет «петербургским студентом», был евреем. Это у них
Намекал же я на еврейское происхождение Лидии Корнеевны не для того, чтобы «поставить ее на место», дать ей понять: кто, мол, она такая, чтобы осуждать за недостаток патриотизма коренного русака — Андрея Донатовича Синявского.
Суть этого моего намека была в другом. Я полагал — и, думаю, не без некоторых к тому оснований, — что этот гипертрофированный патриотизм Лидии Корнеевны, это ее трепетное отношение к России как к святыне, — что все это было не чем иным, как проявлением вот этих самых еврейских комплексов. А у коренного русака Андрея Донатовича Синявского не было и не могло быть никаких таких комплексов. Он от своей матушки-родины все равно никуда не денется, у него с ней — другие, более короткие отношения, поэтому он может себе позволить даже и сукой ее назвать: ему нет нужды прикидываться большим патриотом, чем он есть.
Самым смешным в этой нашей перепалке было то, что, защищая право Синявского называть Россию сукой, я — вполне искренно — имел при этом в виду и себя тоже. Я говорил с Лидией Корнеевной как бы от имени нас обоих, словно мы оба — и я, и Андрей — были (в отличие от нее, страдающей еврейскими комплексами) кровными детьми этой самой «суки».
И я не притворялся, не играл роль. Этих самых еврейских комплексов я и в самом деле был лишен начисто.
Может быть, от этих комплексов меня охранило мое прошлое — мое «гайдаровское» гражданство. Но даже если это было и так (а скорее всего, именно так оно и было), подпитывало, подкрепляло это мое жизнеощущение, постоянно утверждало меня в нем еще и что-то другое.
Моя реакция на слова Лидии Корнеевны проистекала из того же чувства, из которого родилась любимая мною эпиграмма Николая Щербины, адресованная им «Бергу и другим немцам-славянофилам»:
Несли мы, Берг, почти что век Опеку немцев не по силам… Я слишком русский человек, Чтоб сделаться славянофилом.Не в каком-то неведомом мне Берге и не в немцах, опека которых была им там, в XIX веке, «не по силам», было тут дело, а исключительно в этих последних двух строчках.
Они выражали меня. Выражали адекватно. Я сам не мог бы выразиться по этому поводу лучше, точнее, искреннее, чем это сделал — не только за себя, но и за меня тоже — этот «полухохол и полугрек», как злобно обозвали однажды Николая Федоровича его оппоненты из славянофильского лагеря.
Разбираясь сейчас в тогдашних своих ощущениях, я теперь понимаю, что сознание моей русскости (более подлинной, более истинной, более уверенной, чем у Лидии Корнеевны) мне давало, как ни странно, именно мое еврейство. (Как Николаю Щербине — его «полугречество».)
Когда приятель, прочитавший мою книжку про Мандельштама, сказал о ней, что книга эта «очень еврейская»,
Читая какую-то мою книгу, он то и дело восхищенно крутил головой, одобрительно и даже слегка изумленно хмыкал, следя за тем, как я упорно гну свою линию, не отступаю, не сдаюсь обстоятельствам. Он видел в этом не что иное, как ту самую, знаменитую, еще в Библии отмеченную еврейскую жестоковыйность. И восхищали его, как я понял, отнюдь не индивидуальные черты и свойства моей неповторимой личности, а именно вот то, что даже в таком плохом еврее, как я, начисто позабывшем и не желающем вспоминать о своей принадлежности к «народу Книги», эта еврейская жестоковыйность тоже вдруг проявилась — живет, не умирает и даже подминает под себя другие, благоприобретенные, чужие, нееврейские (славянские?) человеческие качества.
Не могу сказать, чтобы это мне льстило. Не могу даже сказать, что эти свойства моей личности, радовавшие Шурика, так уж нравились мне самому. Ведь именно из этой «жестоковыйности», наверно, проистекает и моя запальчивость, моя нетерпимость. Тоже, наверно, еврейская?
Но что-то от этих разговоров с Шуриком все-таки в меня запало. Какую-то гордыню, связанную с этой еврейской жестоковыйностью, он все-таки мне внушил.
Вспоминаю еще одну мою перепалку все с той же Лидией Корнеевной.
— Русский писатель, — сказала она, — ни при каких обстоятельствах не может, не имеет права покинуть Родину.
Я поинтересовался, в чей огород брошен камень. Выяснилось, что, в общем-то, во всех эмигрантов так называемой третьей волны. В Бродского и Коржавина, Владимова и Войновича, Васю Аксенова и Володю Максимова, Андрея Синявского и Сашу Галича, Вику Некрасова и Фридриха Горенштейна.
Лидия Корнеевна, как я уже говорил, была дама суровая, легко впадавшая в крайности. Но тут она, как теперь принято говорить, лишь озвучила мысль верховного главнокомандующего: Александра Исаевича Солженицына.
Я сказал, что, насколько мне известно, ни один из вышеназванных литераторов не уехал из России добровольно. Каждого выпихивали, выталкивали, выдавливали. Просто формы, да и сила давления были разные, в каждом конкретном случае — свои.
Лидия Корнеевна возразила, что даже если это так, надо было сопротивляться, не поддаваться давлению.
— Ну, — сказал я, — если исходить из того, что можно было не поддаться, тогда да. Тогда и в самом деле можно считать, что они уехали добровольно. Но тогда нам придется признать, что добровольными эмигрантами стали все. Из этого правила не было ни одного исключения.
— Ну, одно исключение все-таки было, — улыбнулась Лидия Корнеевна.
— Это какое же? — поинтересовался я.
— Вы прекрасно знаете какое, — уже слегка раздражаясь, ответила она. — Об Александре Исаевиче никто не посмеет сказать, что он уехал добровольно. Его выдворили.
— То есть как же это — не добровольно? — сказал я. — Он своими ногами вошел в самолет. И своими ногами сошел с трапа самолета. И даже взял от них пальто и ондатровую шапку. А между прочим, был человек, которого пришлось завернуть в ковер. Вот про него действительно можно сказать, что его выдворили.