Скуки не было. Первая книга воспоминаний
Шрифт:
Мы стали довольно быстро «оттаивать». И ярче всего этот процесс оттаивания проявился в том, что мы довольно легко обсуждали все эти дела с совершенно, в сущности, нам не знакомыми, впервые здесь встреченными людьми.
Одним из них был прибалт — то ли из Риги, то ли из Таллина — имени его я не помню, но отчетливо помню все тогдашние наши разговоры, а главное, поразивший меня его, как сказали бы мы теперь, имидж.
В тогдашнем моем восприятии это был имидж западного человека.
По всем человеческим своим данным он был, надо сказать, вполне зауряден. Но при этом он очень
Мы с женой — и не только мы, но и все прочие тамошние наши знакомцы — интересовались только морем и пляжем. А его интересовало все.
Он жадно расспрашивал всех вокруг, что означает слово «Алупка», почему гора называется Ай-Петри, почему дворец зовется Воронцовским и кто такой граф Воронцов. Повсюду совал свой нос и поминутно щелкал своим маленьким дешевеньким фотоаппаратом.
Этот фотоаппарат — непременная принадлежность туриста — в моих глазах еще больше укреплял его «имидж» западного человека.
Но главная черта его «западности» сказалась — для меня — в том, что, будучи, как я уже отметил, во всем остальном человеком довольно заурядным и даже скучным, политически он был очень продвинут.
Как раз в то время появилась брошюра, изданная к 50-летию первого съезда РСДРП. Это были тезисы ЦК. Весьма важный, как мне тогда представлялось (да так оно на самом деле и было), политический документ.
Всем другим нашим пляжным знакомым, с которыми на другие темы разговаривать нам было гораздо интереснее, чем с нашим прибалтом, эти тезисы были — до лампочки. А прибалт вцепился в эту брошюру с той же страстью, с какой вцепился в нее я. Изучил ее от корки до корки. И пришел к тем же выводам, что и я. Быстро подсчитал, сколько раз там упоминается Ленин (он упоминался там не менее шестидесяти раз), а сколько Сталин (тот был вскользь помянут раза два или три, не больше). И цифровой этот баланс привел его (как и меня) в неописуемый восторг.
Тут окончательно выяснилось, что мы с ним — одной крови.
С этого момента мы с ним стали неразлучны, что, надо сказать, сильно озадачило других наших новых знакомых.
Но о них — речь впереди. А сперва я хочу объяснить, почему этот острый интерес к политике и эта политическая продвинутость нашего прибалта казались мне не индивидуальной, личной его особенностью, а еще одним — и может быть, даже главным — признаком его принадлежности к иной, западной цивилизации.
До встречи с ним все, так сказать, рядовые обыватели, с которыми доводилось мне сталкиваться (люди нашего круга тут были не в счет), к политике были глубоко равнодушны.
Помню, как раз в то самое время, незадолго до нашего отъезда на юг, моя жена побывала в гостях у одной своей близкой подруги. (Они вместе кончали Литфак.) Застольные разговоры в той семье велись на какие-то совершенно не интересные ей бытовые темы, и в какой-то момент она вдруг нарушила эту гармонию, спросив:
— А что у вас говорят про Берию?
У нас за столом только об этом и говорили.
Но подруге моей жены Ольге, ее мужу, родителям и двоюродным сестрам, да и вообще всем, сидящим за тем столом,
А вот другой — крепко врезавшийся мне в память эпизод.
Дело было на именинах моей тещи. И собралась там вся тещина родня.
Уж не помню, я ли завел тот разговор или кто другой, но речь вдруг зашла на какую-то острую политическую тему. То ли о Сталине, то ли о наших отношениях с Америкой. И младший двоюродный братишка моей жены (единственный в их семье, поступивший в институт и закончивший его) стал довольно агрессивно высказываться в правоверно-советском духе.
Мы заспорили.
А поскольку я владел материалом гораздо лучше, чем он, для меня не составило большого труда припереть его к стенке.
И тут он вдруг улыбнулся милой такой, конфузливой улыбкой. И сказал:
— Послушай! Мы ведь с тобой тут все равно ничего не можем изменить. Верно?
Я согласился, что да, конечно, не можем.
— Так на хрена нам об этом спорить, нервы себе трепать. Мы ведь собрались здесь в честь Анны Макаровны, в честь ее дня рождения. Вот и выпьем лучше за ее здоровье…
В этой его реплике был немалый резон, и я послушно прекратил спор и выпил с ним за здоровье моей тещи Анны Макаровны. Но почувствовал при этом, что мы с ним — разной крови.
А тут передо мной был человек примерно той же среды, того же социального круга, что родичи моей жены и ее подруги Ольги. Самый что ни на есть обыкновенный обыватель. Казалось бы, ну что ему Гекуба! Какое ему дело до того, сколько раз в тех тезисах ЦК КПСС поминается Ленин, а сколько — Сталин?
А вот — на тебе!
Дело тут, конечно, было не в том, что этот наш прибалт был человек западный. Основная масса людей Запада — это я и тогда уже понимал — тоже, наверно, глубоко равнодушна к политике. А политическая озабоченность и политическая продвинутость нашего прибалта скорее всего объяснялись как раз тем, что он был прибалт, то есть житель одной из трех республик, насильственно присоединенных к Советскому Союзу, попросту говоря, оккупированных. Отсюда и неприязнь его к Сталину, и весь тот комплекс политических настроений, благодаря которому я сразу угадал в нем родную душу.
Итак, мы стали неразлучны. Ходили всюду втроем. Разговаривали.
А однажды произошел такой забавный случай.
Засиделись мы как-то на пляже допоздна. И ночная тьма упала на нас с той внезапностью, с какой это бывает только на юге.
Усталые, находившиеся за день и наплававшиеся до одурения, мы сидели втроем на пляже, на каком-то бревне. Одни. Вокруг — ни души. И — тьма египетская.
И вдруг невдали возник красный огонек. Он приближался к нам. Приблизился почти вплотную. Подошедшего к нам человека мы не видели совершенно. Видели только красный огонек его сигареты. Он нас, естественно, и вовсе не мог разглядеть — ни сколько нас, ни кто мы. И тем поразительнее прозвучал обращенный к нам его вопрос.