Сквозь окно моего подъезда
Шрифт:
Я сделал глоток, и мне тут же обожгло горло. Чай, пусть и разбавленный прохладной водой из-под крана, оказался непредвиденно горячим.
– Как там, на Крайнем Севере? – я пялился в чашку, не поднимая глаз, и чувствовал взгляд отца на себе.
– Холодно, – отшутился отец. И тон его был таким же, как и сам Крайний Север, – холодным и чужим. – Полярная ночь почти полгода, представляешь? Полная темнота.
– Ты поэтому такой бледный, – я уверенно кивнул. – И худой. Витаминов не хватает.
Худобой я был в него. Ее закалили бедность и сладкое
– Ты надолго? – наконец, отважился спросить я.
– Навсегда, – его тихий голос забрался мне под самые ребра. – Больше не уеду. Теперь с тобой буду.
Я с трудом представлял, как мне придется вновь знакомиться с родным человеком: мы даже по телефону разговаривали редко, а теперь нам предстояло жить бок о бок в одной комнате. Потупив взгляд, я не стал отвечать. Папа тоже замолчал, уставившись в окно на свинцовые тучи. Холодильник громко гудел, и я сосредоточился на нем, как на единственном привлекающем внимание объекте. Пестрый магнитик из Москвы, привезенный подружкой бабуленции, одиноко висел на дверце. Сами мы не путешествовали, и больше нам никто ничего не дарил.
– А они знают, что ты приехал? – я так выделил слово «они», что отец наверняка догадался, о ком идет речь.
– Я звонил бабушке, – сдержанно ответил он. – Она обещала поговорить с дедом.
У отца аж зубы заскрипели от злости. Я мало помнил их с дедом вместе: воспоминания любезно вылетели из головы, но судя по тому, как заходили желваки на папиных скулах, уживаться нам станет еще сложнее.
Молчание затянулось, с каждой минутой становясь все напряженнее.
– Как в школе? – он спрашивал дежурно, без особого интереса. Так, будто просто должен был спросить.
– Нормально, – так же дежурно пробормотал я, не вдаваясь в проблемы с Рябовым и биологией. – Без троек.
И тут соврал. Четыре штуки красовались в прошлом году, но вряд ли отец полезет изучать мой табель. Сначала ему стоило изучить меня самого. Он мягко улыбнулся мне, и я заметил, насколько его улыбка была похожа на ту, которую я видел в зеркале. Бабуленция говорила, что мы с отцом совсем разные: он светлоглазый, русоволосый и с бледной кожей. У меня в разные стороны торчат отросшие темные кудри; глаза темные, «похожие на ночь», как говорила Лера; а кожа смугловатая. Но в чем-то мы с отцом все-таки походили друг на друга.
Мне казалось, что внутренней составляющей. Но не мог знать этого наверняка – с моих десяти лет утекло слишком много воды. Прошло столько времени, что иногда я забывал, как он выглядит.
«Вернулся», – сказал он, и я надеялся, что это значило «я больше не уеду». С отцом все могло стать по-другому: теплее и лучше. Мне казалось, что он меня бы лучше понимал, чем дед-пропойца, чем зашуганная бабуленция. Отец был старше меня всего на шестнадцать лет – не такая уж большая разница, чтобы жить в разных
Ключ в старом замке щелкнул. Кто-то вернулся домой. Я осторожно выглянул в коридор первым и увидел бабуленцию, стаскивающую с худых ног побитые жизнью коричневые сапоги.
– Папа вернулся, – оповестил я тихо.
Она, посмотрев на чужие ботинки в коридоре, тихо охнула и присела на табуретку. Я переминался с ноги на ногу у двери в кухню, понимая, что им нужно побыть наедине. Но уйти не мог, будто приклеился к полу.
– Мам, – отец произнес это достаточно холодно. – Здравствуйте.
На минутку показалось, что теперь все, связанное с отцом, вызывало ощущение промозглости и полярной ночи. Как на Крайнем Севере. Я так привык к мысли о его жизни там, что теперь не отделял север от отца. А папа был холодным даже с бабуленцией, чего уже говорить обо мне. Только сейчас я понял, что он даже не попытался при встрече меня обнять.
– Рада, что ты вернулся…
Голос бабуленции звучал пусть и испуганно, но искренне. Она подошла к нему сама, протянула худую, суховатую руку с выступающими бугорками вен на кистях, и погладила отца по щеке. Он не дернулся, но и в лице не изменился. Взгляд оставался льдистым. Казалось, если долго в его глаза смотреть, то можно превратиться в ледяную фигуру. Такую, какие стояли каждую зиму на ВДНХ.
– Где отец?
– В гараже… – уклончиво ответила бабуленция и прошла в кухню.
Достав из холодильника остатки винегрета, она разложила его в три глубокие тарелки – себе, мне и отцу. Потом полила пахучим маслом, перемешала и выставила на стол. Я достал из ящика ложки. Отец все также стоял у выхода из кухни, набычившись, и глаза его сияли недобрым блеском.
– Опять бухой припрется?
– Вадь, иди к себе, – приказала бабуленция, всучив одну из тарелок в руки. – Да приберись там, отец вернулся. Теперь это не только твоя комната.
«Да блядь», – раздраженно подумал я, запоздало вспомнив, что комнату теперь придется делить. Больше места в маленькой двушке не было: в другой комнате жили дед с бабуленцией. Попятившись, я и правда вышел из кухни, но притаился за углом, чтобы слышать весь разговор.
– Куда вы деньги девали, которые я Вадьке присылал?
– На Вадьку…
– Поэтому он ходит в моей старой куртке?! – в его голосе звенела ярость. Я вжался в стену, надеясь, что меня не было слышно. – И в подранных рубашках? Поэтому, мам? Я тебя спрашиваю!
Бабуленция молчала. Только дверца холодильника захлопнулась с тихим скрипом. Послышалось, как ножки табуретки проехались по кафельному полу. Она всхлипнула, но шагов по-прежнему не было слышно. Значит, отец не ринулся ее успокаивать. Я крепче вцепился в тарелку с винегретом, будто боясь выронить, и на мгновение даже забыл, как дышать.
– Мы открыли вторую автомойку, – в голосе бабуленции слышались слезы. – Прогорели. Дед долги отдает, деваться-то некуда. И так воспитываем… Как можем, Игорь, как можем! По твоей-то вине! Надо ж было, в шестнадцать лет…