Сквозь свинцовую вьюгу
Шрифт:
Как и у лейтенанта, фашисты все отняли у Бархотенко. Еще прошлым летом, в первые месяцы боя, пришла похоронная на отца: погиб смертью храбрых под Гомелем. В то суровое огненное лето Петр потерял и мать: срезало насмерть осколком фугаски. А родная Харьковщина стонет под игом гитлеровцев.
В разговор ввязался худенький беловолосый Воронцов, Голос у него хриплый, будто простуженный. Лицо желтое, нездоровое, исклеванное оспой.
— Прошлой осенью на Ленинградском мы из окружения выходили. Попали всей дивизией под Киришами в «котел». И начали фашисты
— На Гитлера все военные заводы Западной Европы работают, — говорю я.
Бархотенко дико сверкает белками глаз:
— Нехай у них автоматов богато. Все равно им, фашистам, крышка. В глотку вопьемся. Перегрызем! Нема нам жизни, пока гитлеровцы по нашей земле ходить будут.
В вышине снова возникает вибрирующий звук. Эскадрильи тяжелых «юнкерсов» идут на очередную бомбежку. Мы разбегаемся по окопам. В воздухе пахнет гарью. Деревушка, находящаяся в полутора километрах от нас, окутана дымом, объята пламенем. Слева, на проселочной дороге, догорают остатки разбитого грузовика. Сумеречное небо в мутно-белесой мгле.
Первые поиски — первые выводы
Когда на каком-либо участке фронта наступало затишье, Совинформбюро сообщало, что здесь ничего существенного не произошло. Велись поиски разведчиков. Теперь я хорошо знаю, что это за поиски.
К нам прибежал связной лейтенанта.
— Дорохина к командиру роты!
Минут через десять Дорохин возвращается. Говорит официальным тоном:
— Приготовиться к выходу на боевое задание!
Вот оно начинается главное — служба разведчиков. Не сробеем, не сдрейфим ли мы при встрече с фашистами? Многие из нас только-только принимают боевое крещение, впервые в жизни будут применять оружие против человека.
В поисковую группу назначены семь человек: Давыдин, Ягодкин, Бархотенко, Файзуллин, Брук и я. Возглавляет группу старший сержант Дорохин. До выхода в поиск еще больше часа. Просматриваем автоматы и винтовки (автоматов на всех не хватает), заряжаем диски, сдаем на хранение политруку комсомольские билеты, красноармейские книжки, письма от родных.
Смотрю на ребят и за внешним спокойствием угадываю у одних тревожную озабоченность, у других — тихую грусть, третьи не в меру возбуждены и стараются казаться веселыми.
Брук говорит:
— Держу себя в руках, а все-таки сердечко ёкает. Но что поделаешь? Надо идти. Война.
Бархотенко, передавая политруку красноармейскую книжку, сказал:
— Жалкую, что не комсомолец. — Помолчав, добавил: — Если шо случится, то считайте комсомольцем. — Он торопливо что-то написал карандашом на бумаге и подал политруку.
Файзуллин идет на задание с винтовкой. Однако это ничуть не огорчает парня. Он тщательно протер свою драгунку, похлопал ладонью по гладкому ложу и сказал:
— Подстрелю фашиста не хуже, чем из автомата. Нажал
Солдаты засмеялись.
Думаю, какая же сила заставляет бойца пренебрегать смертельной опасностью, подниматься в атаку, идти вперед сквозь свинцовую вьюгу, несмотря ни на что? И отвечаю сам себе: эта сила — горячая, неугасимая любовь к матери-Родине, к священной земле предков. Родине грозит смертельная опасность, и она позвала своих сынов, благословила их на подвиг. На защиту своей страны поднялся весь народ. Кто же посмеет ослушаться зова Родины, кто посмеет остаться в стороне от великой борьбы, отказаться взять оружие! Проклят будет такой человек на веки вечные. Никогда ничем не искупит своего позора и тот, кто струсит в бою.
По пятам за старшим сержантом ходит Кезин и все зудит:
— Это же несправедливо. А меня не назначили почему?
Дорохин пожимает плечами:
— Обратитесь к лейтенанту. Он назначал.
Вчера политрук предложил Кезину должность ротного писаря, тот наотрез отказался и сейчас настойчиво просит старшего сержанта:
— Поверьте, я не хуже других буду действовать. А бумажки — что! Их кому хочешь поручить можно.
— Правильно, «академик», — поддерживает Ягодкин. — Бумажки — дело плевое, нестоящее. Разведчику ли с ними возиться? Его дело «языка» доставать.
Дорохин перебивает его:
— Кому-то нужно и пером воевать.
— А кому-то и ложкой, — добавляет Ягодкин, кивая на краснощекого и упитанного Опарина. Солдат, присев возле кухни на перевернутое ведро, уплетает гречневую кашу.
Раздается взрыв веселого смеха: еще с утра Опарин жаловался на головную боль. Комроты освободил его от боевого задания. Он, конечно, хорошо знал, что Опарин здоров, но, как и многие из нас, новичков, боится первого выхода. Лейтенант давал ему возможность привыкнуть к боевой обстановке.
Наступил назначенный час. В полной боевой выкладке, с автоматами, винтовками, патронными дисками, подсумками у пояса, гранатами, мы, семеро, стоим перед лейтенантом. В темноте смутно различаю его поджарую фигуру. До нас доносится глуховатый басистый голос:
— Зря соваться не следует. Себя берегите... Ну, желаю удачи. — Он крепко пожимает нам руки.
Растянувшись цепочкой, идем по обочине проселочной дороги. Я вижу перед собой спины товарищей в парусиновых плащ-накидках, каски, колыхающиеся дула винтовок. Спокойно и невозмутимо глядят с высоты до блеска начищенные звезды. Сколько их в этом неоглядном ночном океане!
Невдалеке гулко разнеслась пулеметная дробь. Не разберешь — наш бьет или вражеский.
— «Максим», — уверенно произносит Ягодкин. — Его говорок я хорошо знаю.
Левее нас, судорожно теряя огневые капли, вспыхнула немецкая ракета. Впереди что-то негромко зарокотало, забулькало. Этот рокот чем-то напомнил мне лягушечье кваканье. И словно наяву всплыли передо мной видения милого детства: родной Бикин, ночевка на берегу Соколовского озера и эта захлебывающаяся горготня озерных лягушек.