Сквозь волшебную дверь. Мистические рассказы (сборник)

Дойл Артур Конан

Я специально выбрал «Поль Веронер». Для серьезной работы нет ничего лучше моноплана {564} , и Бомонт понял это еще в самом начале. Что немаловажно, он не боится влаги, а, судя по погоде, нам предстоит все время находиться в облаках. Эта маленькая симпатичная машинка слушается моей руки, как вышколенная лошадь. Двигатель – десятицилиндровый роторный {565} «Робур» мощностью сто семьдесят пять лошадиных сил. Аэроплан оснащен по последнему слову: закрытый фюзеляж, круто выгнутое лыжное шасси, тормоза, жироскопический стабилизатор и три скорости, обеспечивающиеся изменением угла подъема плоскости крыльев по принципу «подъемных жалюзи». С собой я взял дробовик и дюжину зарядов с крупной дробью. Нужно было видеть лицо Перкинса, моего старого механика, когда я попросил его положить их в кабину. Одет я был, как полярный исследователь: две вязаных кофты под курткой, теплые носки, ботинки на меху, шапка-ушанка и защитные очки. Рядом с ангарами было ужасно душно, но я ведь собирался подняться на высоту Гималаев, поэтому и одеться должен был соответствующим образом. Перкинс знал, что это будет не обычный полет, и стал упрашивать меня взять его с собой. Если бы я летел на биплане {566} , может, я бы пошел на это, но моноплан – машина для сольного выступления…

Если, конечно, хочешь выжать из нее все возможное. Разумеется, я захватил кислородный баллон. Если собираешься установить рекорд подъема на высоту, без него ты либо замерзнешь насмерть, либо задохнешься… Либо и то, и другое.

564

…моноплана… – Моноплан (фр. monoplan от гр. m'onos – один – и planum – плоскость) – самолет, имеющий одно крыло, расположенное по обе стороны фюзеляжа.

565

…роторный… – Ротор (от лат. rotare – вращать) – вращающаяся часть машин.

566

…роторный… – Ротор (от лат. rotare – вращать) – вращающаяся часть машин.

Прежде чем сесть в кабину, я хорошенько осмотрел крылья, руль направления и рычаг подъема. Все было в порядке, никаких неполадок я не заметил. Потом я завел мотор и убедился, что работает он идеально. Как только меня отпустили, я взлетел почти сразу, на минимальной скорости. Сделав пару кругов над взлетным полем, чтобы разогреть мотор, я на прощанье качнул Перкинсу и остальным ребятам крыльями, выровнял плоскость и стал набирать скорость. Машина гладко, как ласточка, скользила по ветру миль восемь-десять, пока я чуть-чуть не задрал нос и она не стала набирать высоту по большой спирали к скоплению облаков наверху. Чтобы не пострадать от увеличивающегося давления, очень важно подниматься медленно.

Для английского сентября был необычно душный и жаркий день, в воздухе стояла тишина и чувствовалась тяжелая влага, как перед сильным дождем. То и дело налетали порывы ветра с юго-западной стороны. Один был такой резкий и неожиданный, что я не успел к нему подготовиться и меня на какую-то секунду развернуло на пол-оборота и чуть не закружило. Помню времена, когда порывы ветра, вихри и воздушные карманы считались главной опасностью для летчиков, но это было давно, еще до того, как мы научились делать мощные моторы. Так вот, как только я достиг облаков (альтиметр {567} показывал три тысячи), пошел дождь. Правильнее было бы сказать, безумный ливень! Он барабанил по крыльям и хлестал мне в лицо, очки тут же запотели, и я почти ничего не видел. Пробиваться через него было сложно и, честно говоря, очень неприятно, поэтому я сбавил скорость. Когда я поднялся выше, дождь превратился в град, пришлось разворачиваться. Один из цилиндров заглох (думаю, грязная заглушка), но сил было еще предостаточно, поэтому я продолжал спокойно подниматься. Через какое-то время он снова заработал, и я услышал ровное, мощное урчание, все десять цилиндров запели как один. И это то, за что мы должны благодарить наши современные глушители, потому что наконец-то можем следить за работой двигателей на слух. Как они скрипят и визжат, когда что-то не в порядке! В старые времена эти мольбы о помощи не были слышны, потому что все звуки перекрывал оглушительный грохот мотора. Если бы пионеры авиации могли вернуться в наш мир и увидеть всю красоту и совершенство, которые пробрели летающие машины ценой их жизни!

567

…альтиметр… – Высотомер. От лат. altum – высота – и гр. m'etron – мера.

Примерно в девять тридцать я приблизился к облакам. Подо мной почти неразличимая от дождя простиралась равнина Солсбери. Полдюжины аэропланов кружили над ней на высоте где-то в тысячу футов и были похожи на маленьких черных ласточек на зеленом фоне. Вот, наверное, они удивлялись, зачем это мне понадобилось подниматься в облака! Потом в один миг над всем, что было внизу, как будто задернули серую штору, теперь вокруг себя я видел лишь насыщенные влагой туманные вихри. Я ощутил отвратительный, влажный, липкий холод, но поднялся над градом, а это уже было хорошо. Облако было темным и густым, как лондонский туман. Мне так захотелось из него побыстрее вылететь, что я стал еще выше задирать нос машины, пока не звякнул автоматический сигнальный звонок и я не почувствовал, что соскальзываю с кресла. Промокшие насквозь крылья сделали меня тяжелее, чем я думал, но постепенно мгла начала рассеиваться, и вскоре я оказался выше первого уровня облаков. Высоко надо мной навис второй, кудрявый опалового цвета. Теперь над головой у меня был светлый, без единого просвета потолок, а подо мной – темный, такой же беспросветный пол. Мой моноплан по широкой спирали медленно поднимался между этими двумя безбрежными океанами. В небе чувствуешь себя ужасно одиноко. Один раз мимо меня пронеслась большая стая каких-то маленьких водных птиц, они очень быстро летели на запад. Мне было приятно услышать хлопанье их крыльев и мелодичные крики. Я почему-то подумал, что это чирки, но из меня плохой зоолог, так что я мог и ошибиться. Теперь, когда мы, люди, сами стали птицами, нам надо бы научиться узнавать своих собратьев.

Ветер подо мной кружил и раскачивал широкую облачную равнину. Один раз на ней образовалась гигантская воронка, и сквозь нее, как будто в глазок, я увидел далекую землю. Где-то глубоко-глубоко подо мной пролетел большой белый биплан. Думаю, это был почтовик, который курсирует между Бристолем {568} и Лондоном. Потом воронка сомкнулась, и я снова оказался в одиночестве.

В начале одиннадцатого я достиг нижнего уровня верхнего облачного слоя. Он состоял из легкого прозрачного пара, быстро перемещающегося с запада. Все это время ветер постепенно усиливался, и теперь скорость его (я посмотрел на измеритель) была двадцать восемь миль в час. Было уже очень холодно, хотя альтиметр показывал всего девять тысяч футов, но двигатель работал замечательно, так что мы плавно шли вверх. Облака оказались плотнее, чем я ожидал, но постепенно они стали более разреженными, я поднимался через золотистый туман, пока неожиданно не вынырнул из него в совершенно чистое прозрачное небо, в котором не было ничего, кроме ослепительно сверкающего солнца над головой. Надо мной, докуда хватало глаз, все было голубым и золотистым, а внизу простерся безбрежный серебряный океан. Была четверть одиннадцатого, стрелка барографа {569} указывала на двенадцать тысяч восемьсот. Я продолжал подниматься все выше и выше, внимательно прислушиваясь к мерному гудению мотора, и при этом следил во все глаза за часами, указателем числа оборотов, уровнем горючего и масляным насосом. Не удивительно, что авиаторов называют людьми без страха. Когда внимание твое занято таким количеством приборов, у тебя просто не остается времени думать

о себе. Примерно в это же время я обратил внимание на то, как ненадежно ведет себя компас после подъема над землей на определенную высоту. На пятнадцати тысячах он показывал почти строго на восток с небольшим отклонением на юг. Свое истинное положение я сумел определить по солнцу и ветру.

568

…Бристолем… – См. т. 4 наст. изд., комментарий на с. 406.

569

…барографа… – Барограф (от гр. b'apos – тяжесть, вес – и gr'apho – пишу) – самопишущий прибор для непрерывной записи показателей атмосферного давления.

Я-то надеялся, что на столь больших высотах царит вечный штиль, но с каждой тысячью футов ветер только усиливался. Машина, преодолевая его, дрожала и гремела каждым винтиком, каждой заклепкой, ее носило словно перышко, когда я закладывал крен, уходя в вираж. При этом я скользил по ветру с такой скоростью, с которой до меня, наверное, не перемещался еще ни один человек. Но мне приходилось снова и снова поворачивать и входить в великие воздушные потоки, ведь я залетел сюда не только ради рекорда высоты. По моим подсчетам, область воздушных джунглей находилась над Уилтширом, так что, если бы я проник в верхний слой в какой-то другой точке, все мои труды могли оказаться напрасными.

Когда примерно в полдень я достиг высоты девятнадцать тысяч футов, ветер стал таким сильным, что я начал с беспокойством посматривать на крылья, каждую минуту ожидая, что они не выдержат и треснут или изогнутся. Я даже приготовил ранец с парашютом, висевший у меня за спиной, пристегнул его железные крючки к кольцу на своем кожаном ремне, чтобы быть готовым к худшему. Настало время, когда любой сбой в работе механики мог стоить мне жизни. Но машинка держалась молодцом. Все тросы и стойки дрожали, гудели, как струны арфы, но было по-настоящему захватывающе наблюдать за тем, как все уверенно держится и слаженно работает, и ощущать себя настоящим покорителем природы, хозяином неба. Наверняка что-то божественное есть в человеке, раз он в силах подняться над теми ограничениями, которые наложены на него Творцом… И в этом ему помогает та бескорыстная, героическая устремленность, которая проявилась в покорении воздуха. Кто-то еще говорит о том, что человек вырождается! Но разве в анналах человеческой расы есть хоть что-нибудь, подобное этой истории?

Такие мысли рождались у меня в голове, пока я несся все выше и выше по огромной крутой спирали и ветер то бил мне прямо в лицо, то свистел в ушах. Облачный покров внизу был от меня уже так далеко, что серебряные извивы и дюны слились в одну ровную, безбрежную сверкающую гладь. Но тут случилось нечто совершенно неожиданное, что заставило меня пережить несколько страшных минут. Мне уже и раньше случалось попадать в то, что наши соседи на континенте называют tourbillion [71] , но в такой сильный еще никогда. Этот могучий извивающийся поток воздуха, похоже, состоял из меньших, но таких же страшных вихрей, и вот, не успел я глазом моргнуть, как меня втянуло в самое сердце одного из них. Меня минуту или две кружило с такой скоростью, что я едва не лишился чувств, а потом швырнуло в середину воронки левым крылом вперед. Воздух там был такой разреженный, что я едва не задохнулся. Я камнем полетел вниз и опустился примерно на тысячу футов, в кресле меня удержал лишь ремень. Обессиленный и почти задохнувшийся, я лежал на борту фюзеляжа, перевалившись через край кабины. Но я всегда умел собрать остаток сил в кулак, для авиатора это качество бесценно. Я увидел, что падение начало замедляться. Воздушный вихрь имел скорее форму конуса, а не воронки, и меня снесло к его нижней точке. Неимоверным усилием воли я навалился всем весом на штурвал и сумел выровнять крылья и вырваться из вихря носом вперед. Дальше мой самолет стал скользить в горизонтальной плоскости. Потрясенный случившимся, но радуясь победе, я снова направил машину вверх и стал по широкой спирали набирать высоту. Я сделал большой круг, чтобы облететь стороной опасный вихрь, и в скором времени оказался над ним. Ровно в час дня я достиг высоты двадцать одна тысяча футов над уровнем моря. Наконец, к своей огромной радости, я поднялся над уровнем ветров, и теперь с каждой сотней футов сила ветра уменьшалась. Правда, стало ужасно холодно, к тому же мне было известно, что у человека, который дышит разреженным воздухом, начинается головокружение и наступает тошнота, и я впервые отвернул кран на кислородном баллоне и стал время от времени вдыхать спасительный газ. Я чувствовал, как он, словно животворное снадобье, растекается по моим венам. Эти порции чистого кислорода произвели на меня веселящее воздействие, я словно опьянел. Продолжая стремительный подъем через этот холодный, недвижимый и безмолвный воздушный мир, я кричал и распевал песни.

71

Вихрь (фр.).

У меня нет ни малейших сомнений, что, когда в 1862 году Глейшер и Коксуэлл поднялись на тридцать тысяч футов {570} , они оба лишились чувств (Коксуэлл, правда, в меньшей степени) именно из-за того, что подъем происходил перпендикулярно относительно земли и на большой скорости. Если подниматься не столь стремительно и давать организму время приспосабливаться к понижению барометрического давления, таких ужасных симптомов можно избежать. Оказавшись на этой высоте, я заметил, что могу свободно дышать, даже не прикладываясь к кислородному баллону. Правда, холод стоял ужасный, и мой термометр показывал ноль градусов по Фаренгейту. В час тридцать я был уже почти в семи милях над землей и продолжал упорно набирать высоту. Тем не менее я заметил, что в этом разреженном воздухе крылья моего моноплана уже не находят былой опоры, из-за чего мне пришлось значительно уменьшить угол подъема. Стало понятно, что даже при моем малом весе и мощном двигателе скоро я достигну предельной высоты, после которой воздух уже не сможет удерживать меня. Тут на мою голову свалилась еще одна неприятность: снова вышла из строя одна из запальных свечей, и мотор начал давать сбои. На сердце стало тревожно от предчувствия неудачи.

570

…когда в 1862 году Глейшер и Коксуэлл поднялись на тридцать тысяч футов… – Джеймс Глейшер – метеоролог и воздухоплаватель; Генри Трейси Коксуэлл – профессиональный воздухоплаватель. Речь идет об их совместном полете на воздушном шаре на рекордную высоту.

Примерно в это же время случилось нечто поразительное. Что-то просвистело мимо меня и взорвалось с громким шипящим звуком, исторгнув облако пара. На какой-то миг я растерялся. Я не мог понять, что произошло, но потом вспомнил, что Земля постоянно подвергается бомбардировке метеоритными камнями, и жизнь на ней вряд ли была бы возможна, если бы почти все они не превращались в пар в верхних слоях атмосферы. Вот и очередная опасность, которая подстерегает того, кто поднимается в заоблачные выси. Первые две я оставил позади, когда преодолел отметку в сорок тысяч футов. Стало ясно: на самом краю газовой оболочки Земли угроза будет действительно очень серьезной.