Сквозняк из прошлого

Набоков Владимир Владимирович

Как жаль, сказали ему, что он тут же не обратился к своему психоаналитику, когда кошмары усилились. Он ответил, что таковым не располагал. Очень терпеливо доктор возразил, что употребил местоимение не в притяжательном, а в расхожем бытовом смысле, как, например, говорят в рекламах: «Спрашивайте у своего бакалейщика». Обращалась ли когда-нибудь к аналитику Арманда? Если речь о миссис Пёрсон, а не о ребенке или кошке, то ответ отрицательный. В юности она, кажется, увлекалась необуддизмом и тому подобными вещами, но в Америке новые друзья склоняли ее пройти через то, что вы называете психоанализом, и она сказала, что, возможно, попробует, когда покончит со своей ориенталистикой.

Ему объяснили, что, упоминая ее запросто, по имени, его собеседник желал лишь создать непринужденную обстановку. Он всегда так делает. Вот только вчера он совершенно умиротворил другого заключенного, сказав: «Тебе лучше поделиться с дядей своими снами, иначе тебя могут поджарить на электрическом стуле». Замечал ли Хью, или, вернее, мистер Пёрсон, «деструктивные побуждения» в своих снах? – вот что еще не было выяснено до конца. Само понятие, возможно, следует прояснить. Так, скульптор мог бы сублимировать деструктивное побуждение, атакуя неодушевленный предмет зубилом и молотком. Прекрасные возможности для удовлетворения деструктивного

побуждения открывает полостная хирургия: один уважаемый, хотя и не всегда удачливый практикующий врач признался в частной беседе, как трудно ему бывает удержаться, чтобы не вырезать каждый орган, попадающий в поле зрения во время операции. Всякого человека просто распирает от скрытых позывов, накопленных с младенческих лет. Хью не должен их стыдиться. Фактически в период полового созревания сексуальное желание возникает в виде замены желанию убивать, которое человек обычно удовлетворяет во сне; а бессонница – это просто страх осознать во сне свои бессознательные желания зверски убивать и совокупляться. Около восьмидесяти процентов всех снов, которыми наслаждаются взрослые мужчины, носят сексуальный характер. Ознакомьтесь с выводами Клариссы Дарк – она самостоятельно обследовала две сотни здоровых заключенных, тюремные сроки которых, разумеется, были сокращены на число ночей, проведенных в общей спальне Центра. И что же? У ста семидесяти восьми мужчин наблюдалась сильная эрекция во время фазы сна под названием «ГаРеМ» («Глаза Реагируют и Мечутся»), отмеченной видениями, вызывающими похотливое блужданье глаз, своего рода бесстыдное внутреннее глазение. Кстати, когда мистер Пёрсон начал ненавидеть миссис Пёрсон? Ответа нет. Может быть, ненависть была частью его чувства к ней с самой первой минуты? Ответа нет. Покупал ли он ей когда-нибудь свитер с высоким облегающим воротом? Ответа нет. Испытал ли он раздражение, когда она заметила, что ворот туговат?

«Меня вырвет, – сказал Хью, – если вы не перестанете донимать меня всем этим гнусным вздором».

17

Теперь мы обсудим любовь. Какие мощные слова, какое оружие хранится в горах, в подходящих местах, в особых тайниках гранитного сердца, за стальными поверхностями, окрашенными так, чтобы сымитировать крапчатость соседних скал! Но когда в дни недолгого ухаживания и брака Хью Пёрсон хотел выразить свою любовь, он не знал, где искать слова, которые могли бы ее убедить, тронуть, вызвать яркие слезы на ее жестоких темных глазах! И наоборот, что-то невзначай сказанное им и не предназначенное для выражения сердечной боли и поэзии, какая-нибудь банальная фраза, могло вдруг вызвать в этой по существу несчастной женщине со сморщенной душой истерически счастливый отклик. Сознательные попытки терпели неудачу. Если, как изредка случалось, в самый сумрачный час, не имея ни малейших постельных намерений, он прерывал чтение, чтобы зайти в ее комнату и, завывая о своем обожании, подобраться к ней на коленях и локтях, как восторженный, неизвестный науке недревесный ленивец, то хладнокровная Арманда приказывала ему выпрямиться и перестать валять дурака. Самые пылкие обращения, какие он только мог придумать – моя принцесса, моя душенька, мой ангел, мой звереныш, мой изысканный хищник, – просто выводили ее из себя. «Почему, – спрашивала она, – ты не можешь говорить со мной обычным человеческим образом, как джентльмен разговаривает с леди, почему ты не можешь обойтись без всего этого шутовства, почему не можешь быть серьезным, простым и достоверным?» Но любовь, отвечал он, это что угодно, только не достоверность, реальная жизнь это нелепость, простаки смеются над любовью. Он пытался поцеловать подол ее юбки или укусить складку на ее штанине, подъем ее ступни, палец ее разъяренной ноги – и пока он так пресмыкался, его немузыкальный голос шептал, как бы самому себе на ухо, сентиментальную, экзотическую, редкую, заурядную пустяковщину и всячинку, простое выражение любви становилось чем-то вроде деградировавшего птичьего ритуала, исполняемого одним самцом, без самки в поле зрения – длинная шея в прямом положении, затем в изогнутом, клюв опускается ныряющим движением, шея вновь выпрямляется. Все это заставляло его стыдиться самого себя, но он не мог остановиться, а она не могла его понять, потому что в такие моменты ему никак не удавалось найти подходящее слово, подходящую водоросль.

Он любил ее, несмотря на ее любовную непригодность. У Арманды было много раздражающих, хотя и не обязательно редких черт, всю совокупность которых он принимал как набор абсурдных подсказок в хитроумной головоломке. Она в лицо называла свою мать по-русски скотиной – не зная, естественно, что никогда ее больше не увидит после переезда с Хью в Нью-Йорк и смерти. Она любила устраивать тщательно спланированные вечеринки, и, независимо от того, как давно состоялся тот или иной утонченный прием (десять месяцев, пятнадцать месяцев тому назад, или даже раньше, до замужества, в доме матери в Брюсселе или Витте), каждая «парти» и тема разговора навсегда сберегались в гудящей морозильной камере ее опрятного сознания. В ретроспективном воскрешении эти вечеринки представлялись ей звездами на занавеске вздувающегося прошлого, а гости – кончиками ее собственной личности: уязвимые места, к которым отныне следовало относиться с ностальгическим уважением. Если Джулия или Джун между прочим замечали, что не знакомы с критиком-искусствоведом Ш. (кузеном покойного Шарля Шамара), в то время как и Джулия и Джун, согласно регистратору в голове Арманды, присутствовали на вечеринке, последняя могла крайне неприязненно, презрительно растягивая слова, осудить ошибку и добавить, извиваясь в танце живота: «В таком случае вы, надо думать, не помните и тех маленьких сандвичей от “Отца Игоря” (какая-то особенная лавка), которые вам так понравились». Хью никогда не сталкивался с таким подлым нравом, с таким болезненным amour-propre^[34], с такой эгоцентричной натурой. Джулия, катавшаяся с ней на лыжах и на коньках, находила ее милой, но большинство женщин отзывались о ней неодобрительно, и в телефонных толках передразнивали ее довольно жалкие приемчики нападения и отповеди. Если бы кто-нибудь начал говорить: «Незадолго до того, как я сломала ногу…», она бы победоносно подхватила так: «А я в детстве сломала обе ноги!» По какой-то необъяснимой причине она прибегала к ироничному и в целом оскорбительному тону, обращаясь к мужу на людях.

На нее порой находила какая-нибудь блажь. Во время их медового месяца в Стрезе, в последнюю ночь там (его нью-йоркская контора требовала его возвращения), она решила, что последние ночи статистически самые опасные в гостиницах, не оснащенных пожарными лестницами, а их отель действительно выглядел в высшей степени легковоспламенимым –

на основательно-старомодный лад. Телевизионные продюсеры почему-то полагают, что нет ничего более фотогеничного и всецело увлекательного, чем хороший пожар. Арманда, смотревшая итальянские новости, была встревожена или притворилась встревоженной (она любила привлекать к себе внимание) одним из таких бедствий на местном экране – маленькие языки пламени, похожие на флажки для слалома, и большие, похожие на внезапных демонов, сходящиеся кривые водяных струй, как множество фонтанов в стиле рококо, и бесстрашные мужчины в блестящих плащах, руководящие всевозможными хаотичными действиями в фантазии о дыме и разрушении. Той ночью в Стрезе она настояла, чтобы они отрепетировали (он в нижнем исподнем для сна, она – в пижаме «Чудо-юдо») акробатический побег в штормовой мгле, спустившись по избыточно украшенному фасаду отеля с их четвертого этажа на второй, а оттуда на крышу галереи среди качающихся, протестующих деревьев. Хью тщетно пытался ее вразумить. Бойкая девушка заверила его, что, будучи опытной скалолазкой, знает, как это сделать, используя точки опоры то там, то здесь, декоративные элементы, многочисленные выступы и балкончики с перилами, коих предостаточно для совершения осторожного спуска. Она велела Хью следовать за ней и направлять на нее сверху электрический фонарик. Ему, кроме того, надлежало находиться достаточно близко, чтобы при необходимости помочь ей, удерживая ее на весу и таким образом увеличивая ее общую вертикальную длину, пока она нащупывает босой ступней следующий выступ.

Несмотря на силу своих передних конечностей, Хью был на редкость неумелым антропоидом. Он полностью испортил героический замысел. Он застрял на карнизе сразу под их балконом. Его фонарик беспорядочно осветил небольшую часть фасада, прежде чем выскользнуть у него из рук. Он воззвал вниз со своего насеста, умоляя ее вернуться. Под ногами резко открылся ставень. Хью сумел взобраться обратно на балкон, все еще надрывно выкрикивая ее имя, хотя к этому времени был убежден, что она погибла. В конце концов, однако, она отыскалась в комнате на третьем этаже, где предстала перед ним завернутой в одеяло и, лежа на спине, невозмутимо курящей сигарету в постели незнакомца, который сидел на стуле у кровати и читал журнал.

Ее постельные причуды озадачивали и огорчали Хью. Он мирился с ними во время их поездки. Они стали обычной семейной рутиной, когда он вернулся со вздорной новобрачной в свои нью-йоркские апартаменты. Арманда постановила регулярно предаваться любви около времени вечернего чаепития, в гостиной, как на воображаемой сцене, непрерывно ведя непринужденную светскую беседу, прилично одетыми: он в лучшем своем деловом костюме и галстуке в горошек, она в элегантном черном платье с глухим вырезом. В виде уступки природе, нижнее белье разрешалось приспустить, а то и расстегнуть, но только очень, очень сдержанно, без малейшей паузы в элегантной болтовне: нетерпение считалось неприличным, обнажение – чудовищным. Газета или книга на журнальном столике заслоняли того рода приготовления, без которых несчастный Хью не мог обойтись, и горе ему, если он дрогнет или замешкается во время самого совокупления; но намного хуже, чем ужасное вытягивание длинных подштанников из хаоса его ущемленной промежности или хрусткое соприкосновение с ее гладкими, как броня, чулками, было требование вести легкую беседу о знакомых, или политиках, или знаках зодиака, или прислуге, пока, не выказывая поспешности, мучительную процедуру приходилось тайком доводить до судорожного конца в скрюченном полусидячем положении на неудобной софе. Невеликая мужская сила Хью, пожалуй, не вынесла бы испытаний, если бы Арманда лучше, чем ей казалось, скрывала то возбуждение, которое вызывал в ней контраст между фиктивным и фактическим – контраст, который в конечном счете претендует на артистическую утонченность, если мы вспомним обычаи некоторых дальневосточных народов, в сущности, недоумков во многих других отношениях. Но по-настоящему подкрепляло Хью никогда не покидавшее его ожидание ошеломленного наслаждения, которое постепенно идиотизировало ее милые черты, несмотря на все ее усилия поддерживать беспечный диалог. В некотором смысле он предпочитал декорации гостиной еще менее нормальной обстановке тех редких случаев, когда она желала отдаться ему в спальне, глубоко под одеялом, пока она говорит по телефону, судача с подругой или разыгрывая незнакомого мужчину. Способность нашего Пёрсона сносить все это, находить разумные объяснения и т. д. вызывает у нас симпатию, но порой, увы, также искренний смех. К примеру, он говорил себе, что она отказывалась обнажаться, потому что стеснялась своих маленьких надутых грудок и шрама вдоль бедра – последствие лыжного столкновения. Глупый Пёрсон!

Была ли она верна ему на протяжении всех месяцев их брака, проведенных в непостоянной, распущенной, веселой Америке? Во время их первой и последней американской зимы она несколько раз одна ездила кататься на лыжах в Аваль (Квебек) или Шут (Колорадо). Оставаясь в одиночестве, он запрещал себе мысленно погружаться в банальности измены – к примеру, воображать, как она держится за руку с каким-нибудь молодчиком или позволяет ему поцелуй на ночь. Такие банальности были для него столь же мучительными, как и сладострастное соитие. Пока ее не было, стальная дверь присутствия духа оставалась надежно закрытой, но как только она возвращалась, с загорелым и сияющим лицом, с точеной, как у стюардессы, фигурой, в этом синем жакете с плоскими пуговицами, блестящими, как золотые жетоны, тогда что-то ужасное открывалось в нем, и дюжина гибких атлетов принималась толпиться вокруг и наперебой растаскивать ее по всем мотелям его разума, хотя на самом деле, как мы знаем, за время трех поездок она насладилась всей полнотой близости только с дюжиной отличных любовников.

Никто, и меньше всего ее мать, не мог взять в толк, отчего Арманда вышла за довольно заурядного американца с не самым прочным служебным положением, – но на этом нам пора закончить наше обсуждение любви.

18

Во вторую неделю февраля, приблизительно за месяц до того, как смерть разлучила их, Пёрсоны на несколько дней вылетели в Европу: Арманда – чтобы навестить мать (примерная дочь приехала слишком поздно), а Хью, по поручению своей фирмы, – чтобы посетить мистера R. и другого американского писателя, тоже живущего в Швейцарии.

Вовсю лил дождь, когда он выбрался из такси перед большим, старым и уродливым загородным домом R. над Версексом. Он прошел по засыпанной гравием дорожке, по обеим сторонам которой текли потоки пузырящейся дождевой воды. Дверь была приоткрыта, и он, ступая на половик, с веселым удивлением увидел Джулию Мур, стоящую спиной к нему у телефонного столика в прихожей. Она теперь носила прежнюю очаровательную прическу пажа, и на ней была та же оранжевая блузка. Он закончил вытирать ноги, когда она положила трубку и оказалась совершенно незнакомой девушкой.