Сквозняк из прошлого
Шрифт:
За дверью затявкала собачонка – знак того, сказал он себе, что комната занята основательно. Несмотря на это, он ушел с чувством удовлетворения, с ощущением, что вернул себе важный фрагмент своего точно определенного прошлого.
Затем он спустился вниз и попросил белокурую девушку за стойкой портье позвонить в отель в Стрезе и узнать, могут ли они предоставить ему дня на два комнату, в которой восемь лет тому назад останавливались мистер и миссис Пёрсон. Его название, сказал он, звучит как «Beau Romeo»[47]. Она повторила его в верной форме, но сказала, что выяснение может занять некоторое время. Он подождет в холле.
Там было всего два постояльца: женщина, которая закусывала в дальнем углу (ресторан был закрыт, так как в нем еще не прибрались после фарсовой драки), и швейцарский коммерсант, листающий
«Речь идет о человеке, убившем свою жену восемь лет тому назад и —»
Консьержка, стойку и бюст которой он видел в миниатюре со своего места, жестами подавала ему сигналы. Она поспешно вышла из своей загородки и устремилась к нему.
«Никто не отвечает, – сказала она. – Хотите, чтобы я попробовала еще раз?»
«Да, о да, – сказал Хью, вставая и сталкиваясь с кем-то (с женщиной, которая, завернув оставшийся от ветчины жир в бумажную салфетку, покидала холл). – Да. О, простите. Да, непременно. Позвоните в справочную или еще куда-нибудь».
«Так вот, этому убийце восемь лет назад даровали жизнь, не казнили (Пёрсону столько же лет тому назад тоже была дарована жизнь, в более старом смысле, но он растратил, растратил все в болезненном сне!), а теперь его вдруг освободили, потому что, видите ли, он был примерным заключенным и даже научил сокамерников таким вещам, как шахматы, эсперанто (он убежденный эсперантист), лучшему рецепту тыквенного пирога (по роду занятий он кондитер), знакам зодиака, карточной игре джин-рамми и всему такому прочему. Для некоторых людей, увы, Гал (что на разговорном английском значит девчонка) – это всего лишь единица ускорения, применяемая в геодезии».
Просто жуть берет, продолжал швейцарский джентльмен, используя выражение, которое Арманда переняла у Джулии (ныне леди X.), действительно жуть берет от мысли, как в наши дни носятся с преступниками. Вот только сегодня один вспыльчивый официант, обвиненный в краже у гостиницы ящика «Dole» (которого мосье Уайльд, между прочим, не стал бы рекомендовать), так ударил метрдотеля в глаз, что тот заплыл и почернел. И как же, по мнению его собеседника, поступила администрация отеля, – вызвала полицию? Нет, мистер, и не подумала. Eh bien[48], на более высоком (или низком) уровне дела обстоят ничуть не лучше. Приходилось ли когда-нибудь его двуязычному собеседнику задумываться о проблемах тюрем?
Ох, приходилось. Он сам угодил в тюрьму, потом в клинику, снова в тюрьму, был дважды судим за то, что задушил американскую девушку (ныне леди X.): «На каком-то этапе моим сокамерником оказался настоящий монстр – в течение целого года. Если бы я был поэтом (но я всего лишь корректор), я бы описал вам божественную природу одиночного заключения, блаженство незапятнанного ватерклозета, свободу мысли в идеальной тюрьме. Цель тюрем (улыбаясь мосье Уайльду, который смотрел на свои часы и все равно мало что видел), конечно, не в том, чтобы исправить убийцу, как и не только в том, чтобы его наказать (как можно наказать человека, у которого есть лишь то, что при нем, внутри него, вокруг него?). Их единственная цель, прозаическая, но единственная, которая имеет смысл, – помешать убийце совершить новое злодеяние. Перевоспитание? Досрочное освобождение под честное слово? Миф, шутка. Чудовища не поддаются исправлению. А воришек не стоит перевоспитывать, в их случае достаточно наказания. В последнее время в soi-disant[49] либеральных кругах наблюдаются определенные прискорбные тенденции. Их суть сводится к тому, что душегуб, который считает себя жертвой, является не только убийцей, но и слабоумным».
«Пожалуй, мне
«Психиатрические лечебницы, общие палаты, клиники для сумасшедших преступников – все это мне тоже хорошо знакомо. Жить в одной палате с тремя десятками непредсказуемых идиотов – это ад. Я инсценировал насилие, чтобы меня поместили в карцер или заперли в отделении строгого режима проклятой лечебницы – в несказанном раю для такого рода пациентов, как я. Притворяться сумасшедшим было моим единственным шансом остаться в здравом уме. То был тернистый путь. Красивой и дюжей санитарке нравилось отвешивать мне промеж двух бэкхендов одну пощечину справа – и я возвращался к своему благословенному одиночеству. Я должен добавить, что каждый раз, как рассматривалось мое дело, тюремный психиатр указывал в отчете, что я отказывался обсуждать то, что он на своем профессиональном жаргоне называл “супружеским сексом”. Я с грустью рад и горд сказать, что ни охранники (среди которых попадались люди гуманные и остроумные), ни инквизиторы-фрейдисты (поголовно болваны или мошенники) не смогли сломить или как-нибудь изменить сию печальную персону, каковой я являюсь».
Мосье Уайльд, решивший, что перед ним пьяный или безумец, громко топая, удалился. Хорошенькая консьержка (плоть есть плоть, красное жало по-французски l’aiguillon rouge[50], и любовь моя не была бы против) вновь принялась жестикулировать. Он встал и подошел к ее стойке. Отель в Стрезе сейчас восстанавливают после пожара. Mais[51] (подняв прелестный указательный пальчик) —
Всю свою жизнь, и мы рады это отметить, наш Пёрсон испытывал прелюбопытное ощущение (знакомое трем известным теологам и двум второстепенным поэтам), что за его спиной – так сказать, у его плеча – находится незнакомец, который выше, несравнимо мудрее, увереннее, сильнее и лучше в нравственном отношении, чем он. Фактически то был его главный «умбральный спутник» (один клоунский критик сделал R. выволочку за этот эпитет), и если бы при нем не было этой прозрачной тени, мы бы не стали утруждать себя рассказом о нашем дорогом Пёрсоне. Преодолевая короткое расстояние, отделявшее его кресло в холле от очаровательной шеи, пухлых губ, длинных ресниц и скрытых прелестей девушки, Пёрсон чувствовал, как что-то или кто-то предупреждает его, что ему следует немедленно покинуть Витт и отправиться в Верону, Флоренцию, Рим, Таормину, раз Стреза недоступна. Он не внял своей тени и по большому счету, возможно, был прав. Мы полагали, что у него впереди еще несколько лет плотских утех; мы были готовы как по волшебству перенести эту девушку в его постель, но, в конце концов, тут уж ему решать, ему умирать, если ему так хочется.
Mais! (чуть сильнее английского «but» или даже «however»[52]) у нее были для него и хорошие новости. Он ведь хотел перебраться на третий этаж, не так ли? Он может это сделать сегодня же вечером. Дама с собачкой уедет до ужина. Довольно забавная история. Оказалось, что ее муж занимается присмотром за собаками, хозяевам которых нужно отлучиться на время. Наша дама, сама отправляясь в поездки, обычно брала с собой маленького зверька, выбирая какого-нибудь из самых грустных. А сегодня утром позвонил ее муж и сказал, что хозяин собачки вернулся домой раньше и, страшно негодуя, требует своего питомца обратно.
26
Отельный ресторан, мрачноватое, обставленное в деревенском стиле заведение, был почти пуст, но на другой день ожидались два больших семейства, а затем, во второй, более дешевой половине августа, должен был или должен будет (складки грамматических времен сильно путаются, когда речь заходит об этом здании) заструиться довольно милый ручеек немецких туристов. Новая невзрачная девушка в фольклорном костюме, обнажавшем значительную часть ее пышной сливочной груди, заменила младшего из двух официантов, а левый глаз грозного метрдотеля скрывала черная повязка. Нашего Пёрсона должны были переместить в комнату 313 сразу после ужина; он отпраздновал предстоящее событие, выпив свою достаточно разумную дозу спиртного – Кровавый Иван (водка с томатным соком) перед гороховым супом, бутылка рейнского под свинину (выданную за «телячьи котлеты») и двойной бренди к чашке кофе. Мосье Уайльд отвернулся, когда помешанный или одурманенный наркотиком американец проходил мимо его стола.