Сладкий роман

Бояджиева Мила

Майкл с сомнением приглядывался к моему лицу, хорошо скрытому сумерками. Но слух не изменил ему - оттенок обиды и грусти в моих словах он уловил точно. Еще бы... Мне подарили объяснением в любви, то, которое, наверно, ждет любая самоуверенная, бойкая Дикси. И тут же отобрали подарок. Я злилась на него, сдерживая желание задеть побольнее, и наигрывая легкомысленную веселость.

– Поклянись, что ты не обиделась и не смеешься, - попросил Майкл. Для меня это жизненно важно. От обжорства и тоски случается заворот кишок. А у меня нет медицинской страховки.

–

Пусть будет так, как тебе хочется, Микки. Я не обижаюсь и не смеюсь. Немного больно, но это пройдет... Я благодарна тебе за кусочек меня настоящей, который тебе удалось откопать в хламе напускной бравады и вернуть мне. Я вспомнила вкус детства и радость быть обыкновенной женщиной: одевать, кормить... Это так же естественно, как и желание мужчины носить на руках... Ты очень милый, Микки. Постараемся быть друзьями. Мне кажется, у нас это должно хорошо получиться.

Он накрыл мои протянутые ладони своими, скрепив договор рукопожатием. Но глаза отвел, как тот мальчишка, что давным-давно в женевском парке отобрал у кокетливой девчушки Дикси совсем новенький, самый красивый в мире мяч...

...Мы возвращались вниз пешком по дороге, петляющей между холмами. Я сняла туфли, шлепая босиком по теплому асфальту. Изредка нас освещали фары идущих следом автомобилей. Кое-кто любезно предлагал подвезти, но мы оставались одни среди ночи, Венского леса, полного стрекота цикад и летучих искорок светлячков. Мы почти не разговаривали и даже не прикасались друг к другу. Лишь один раз Майкл поднес мне сжатый кулак и медленно разогнул пальцы. На ладони кверху брюшком лежала маленькая червеобразная букашка, снабженная зачаточными крыльями. Лапки беспомощно сучили в воздухе, а брюшко пульсировало слабым холодным светом. Мы сдвинули лбы над этим чудом, стараясь не сопеть.

– Отпусти его, - сказала я, и Майкл высоко вскинул ладонь.

– Лети домой, австриец.

Я чуть было не вспомнила вновь про нашу усадьбу, н спохватилась - мы больше не говорили о ней. То ли суеверно боясь вспугнуть везение, то ли уже в глубине души не веря в него. Мне почему-то было грустно и щекотала у горла подкатывающая истерика. Хотелось позвать скрывающегося где-то в кустах Сола и объявить ему прямо тут, что я выбываю из игры, как бы не решился вопрос с наследством. Сказать еще, как гнусно, как подло его шпионство!...

– Эй!
– окликнул меня Майкл, идущий на пару шагов сзади.
– Смотри, здесь все, как тогда!..

Я вздрогнула, испугавшись вскипавшего бешенства.

– Когда?
– спросила совсем спокойно.

Вместо ответа он начал насвистывать вальс. Тихо и робко рождающаяся из темноты мелодия крепла, набирая силу и мне уже казалось, что звучал целый оркестр - пели скрипки, играл рожок - Сказки венского леса!

– Ты просто "человек-оркестр", Майкл. Я слышу все инструменты!

– Ты права, детка. Я дирижер. И ещё скрипач. Немного пианист, а в общем, все сразу: смычковые, клавишные, духовые, ударные... У меня трехкомнатная квартира на девятом этаже блочного дома, пятнадцатилетний сын и собака Эмма. В честь собаки Шульца -

это шутка из оперетты "Летучая мышь".

Майкл вышел в центр дороги и решительно засигналил спускающейся сверху попутной машине.

УХОДИ, СОЛ!

Сол ожидал меня у дома. С тех пор, как я вернулась в Париж, прошло пять дней. Майкл уехал в свою Москву, исчез, будто его никогда не было. Мне даже начало казаться, что я стала жертвой затяжной галлюцинации. И тут появился Соломон. Он выглядел бодрым и деловым, давая знать своей хитрой улыбочкой, что привез мне хорошие вести.

Едва отхлебнув кофе, Сол начал рассказ:

– Твоим россиянином очень заинтересовалась "фирма". У него интереснейшая биография, он чертовски талантлив и дьявольски неудачлив. Так на так. В результате мизерная зарплата и костюмчик двадцатилетней давности. Сколько он остался тебе должен?
– Сол достал чековую книжку.
– "Фирма" погашает все затраты договорника.

– Откуда ты знаешь про долг?

– Маленькие технологические секреты. Я "охранял" вас ещё в Пратере.

– Быстро сработано. И что за криминал вы там откопали? Собираетесь шантажировать его жену или писать протест правительству?

– Детка, ты никак не поймешь, что речь идет об искусстве. Никто не собирается делать на нашей работе политического или финансового капитала. Только творческий... Майкл Артемьев - личность. Крупная фигура в искусстве. К тому же он чертовски фотогеничен. Это я тебе заявляю. А уж ситуация с наследованием поместья австрийских аристократов в паре с Дикси Девизо так и просится на экран!

– Не понимаю, хоть убей. Документальная лента о несчастном русском, нашедшем свой дом в свободной Европе? История о примерном семьянине, соблазненном очень грешной звездочкой Запада? Кого это может взволновать?

– Вот, правильно. Нашла правильное слово: взволновать! Это должна быть история, способная тронуть сердце, задеть его, ещё лучше - разбить. Опытная и невинная, как Дева Мария, Дикси Девизо и робкий замученный, но глубокий и чертовски талантливый мужичок. Русский, женатый, честный, великодушный, тонкий. Со всем своим настоянным на Достоевских и Толстых, Рахманиновых и Чайковских менталитетом.

– И?

– И?
– Сол поднял брови.
– Да что же еще?!
– Великая Любовь!

– Я выхожу из игры.

– Не понимаю, чего ты боишься? Новая амплуа: "любовь" рифмуется с "кровь"! Ну, хоть попробуй себя в драме, Дикси. Или... Ага, может, ты в него втрескалась? "Квазимодо, старше моего отца...". Хм, разберешь вас, женщин!

– Прекрати. Это, действительно, не мое амплуа. Я вообще боюсь фальши, воровства, подлости. Мои представления о нравственности позволяют трахаться со всем Голливудом хоть с открытой, хоть со скрытой камерой. Это все по правилам и, в сущности, мало кого волнует... Я даже могу испортить карьеру какому-нибудь резвому политику, подставив его с расстегнутыми штанами под объектив. Но сделать посмешищем Майкла - ни за что! Все равно, что обмануть ребенка или святого... Не знаю, как объяснить...