Сладкий роман

Бояджиева Мила

– Потому... потому что в него влюбилась очень славная девочка... печально дополнил Майкл и тут же протянул мне пятерню:

– По рукам! Я доверяюсь тебе, мудрейшая! А фонтан останется коллективной собственностью.

Мы стали потрошить стойку с мужскими костюмами. Майкл выбрал роль придирчивого пижона и даже осмеял пару предложенных мной моделей. Но минут через пятнадцать, сообразив, что ему предстоит перемерять весь имеющийся здесь ассортимент, кузен взгрустнул.

– Ладно, начнем все сначала. Хватить дурить, дело серьезное. Расслабься и думай о чем-нибудь возвышенном. Это совсем не больно. Перехватила инициативу я.

Играла тихая музыка, любезные продавщицы, предложив свою помощь

и получив отказ, скрылись. Я накинулась на стойки с летними костюмами, рубахами, пуловерами. Конечно, это серийное производство, ширпотреб. Но как похорошел Майкл...

Когда размышляешь об инстинктах женственности, почему-то не сразу вспоминаешь о желании преобразить своего ближнего. Это изначальное, врожденное, материнское. Мы провозились часа два. Все прошло бы значительно быстрее и удачнее, если бы этот ершистый полуеврей не мучил меня своими бесконечными комплексами. Он и брюки при мне менять стеснялся, поджидая, пока я покину кабинку.

– А на пляжах чопорной Вены, не нудистских, обычных, совершенно запросто разгуливают голые женщины и мужики. В то время, как пятиюродный брат прячет свои волосатые бледные ноги от родной сестры, - бубнила я в задернутую занавеску примерочной.

– Почему это бледные, я загорал!
– огорчился он и из кабинки высунулась длинная, жилистая, и вправду загорелая нога.
– Это потому, что я всю зиму в трусах по улице бегаю. И очень горжусь своими ногами.

– Они волосатые и рыжие.

– Это очень мужественно.

– Тогда покупаем "бермуды", - припугнула я скромника.

– Позвольте ручку, мадемуазель!
– ? сказал он на сносном французском и шаркнул по старинке, представляя новый костюм.

– Неплохо. Совсем неплохо... Правда, серый костюм к рыжему... ? засомневалась я.

– Причем тут ноги? Это, кажется, не шорты?

– А голова? Ведь ты не будешь всегда ходить бритым, словно новобранец или каторжник.

– У меня чудесный тициановский цвет волос. Темный каштан. Ну, не очень темный. Прост ещё плохо заметно.

– Нет, примерь лучше бежевый. Может, как-то смягчит твою ирландскую масть.

Я заметила, что наши диалоги привлекли скучающих продавщиц, то и дело появлявшихся поблизости.

– Дорогая, скажите, пожалуйста, какой цвет волос у этого господина? втянула я симпатичную худышку в наше представление.

– Шатен, - пробормотала та, взглянув на затылок Майкла, и опустила глаза.

– А я?

– Фрау имеет цвет "коньяк".

– Если у меня "коньяк", то у господина "оранжад", - категорически завершила я спор.

Мы купили бежевый, слегка мешковатый, костюм и светлые брюки с пуловером, в чем я и вывела Майкла на улицу, придерживая пакет с его джинсами и новыми вещами. Уже по пути, заглядевшись на витрину, вернулась, игнорируя сопротивление кузена, и приобрела спортивную сумку, куда были засунуты джинсы, покупки, а также мой шерстяной жакет, прихваченный для вечера, который я наметила провести на открытом воздухе.

Но до вечера было ещё далеко, а сопровождать Майкла в музей мне совсем не хотелось. Пообещав, что в следующий его приезд мы основательно прочешем все венские художественные достопримечательности, я затянула Майкла в прохладный сквер. С приятной усталостью заезжих туристов мы расположились на удобной скамейке в тени большого платана. Рядом в цветнике разбрасывала водяные веера крутящаяся брызгалка, над которой повисла милая, какая-то игрушечная, радуга. Мимо нас с шумом пронеслись подростки на роликах и вновь обрушилась тишина - с шелестом капель, птичьим пересвистом и отчетливым детским лепетом играющих поблизости малышей. Две шести-семилетние девочки что-то настойчиво объясняли мальчишке с велосипедом на прелестном, легком венском диалекте. Потом одна из них пышноволосая

худышка, ринулась по аллее, прижимая к груди четырехцветный мяч. Ноги в белых гольфах и кожаных сандалиях едва касались гравия малышка летела сквозь золотисто-зеленую тень и солнечные зайчики прыгали в её длинных развевающихся прядях. У меня заняло дух от какого-то давнего воспоминания, которое никак не хотело проявляться, а лишь заставляло тревожно колотиться сердце. "Боже! Как хорошо быть девочкой, легконогой, доверчивой, радостной... Как весело бежать в майской свежести, в алмазных брызгах и солнечной пыли, в кудряшках, веснушках, в неведении и предчувствии, неся перед собой, подобно этому пестрому мячику, свою такую бесконечно долгую, так много обещающую жизнь..."

Пальцы Майкла коснулись моего локтя:

– Какая летучая девочка, вон та, промчавшаяся с мячом. У меня такое чувство, что я подсмотрел кусочек твоего детства... Ты точно так же носилась по аллеям какого-то весеннего парка, не замечая восторженно следящих за тобой старческих глаз. Нет, умиленно. Есть такое слово?

– Да, носилась. Но, кажется, я всегда, от самого рождения, ощущала какую-то свою особенность. Мне нравилось, когда мной любовались и поглядывали в мою сторону.

– В тебе уже сидела актриса. Но детям, думаю, вообще свойственно ощущать свою исключительность. До того несчастного момента, пока в полный голос не завопят комплексы... Я тоже очень нравился себе, ощущая смелость, силу, доброту и ещё нечто... нечто отличающее меня от других. Какое-то иное умение видеть, слышать...
– Майкл встряхнулся, отгоняя воспоминания. Впрочем, это быстро прошло. Вундеркинд Микки стал заурядным неудачником. Только это опять тема для вечернего чаепития в нашем поместье...

– Как и то, что куколка Дикси и не заметила как повзрослела и проскочила мимо своего счастья...

Я поднялась, накидывая на плечи жакет.

– Нам пора. У меня совершенно удивительные планы на сегодняшний вечер.
– Я загадочно улыбнулась и предупредила Майкла.
– Только, чур, не занудничать и не думать о грустном. Играем водевиль.

Это я внушала скорее себе, потому что содрогалась от брезгливости при мысли о шпионящей за нами скрытой камере. Накануне я сообщила Солу, что намерена повести кузена в Гринцинг. Он обещал "сесть на хвост" у остановки автобуса, поднимающегося в гору ровно в шесть часов. До этого места мы мирно тащились на трамвае № 38, старом, вольяжном, полном трезвона и веселых бликов на темном полированном дереве.

Майкл вертел головой по сторонам и на его подвижном лице отражалась сложная гамма чувств от восторга до сожаления.

– У тебя кислый вид. Укачивает в венских трамваях?

– Мне жаль тех, кто должен ездить на других.

– А также российских путешественников, не посещавших Гринцинг, подхватила я, давно решившая потрясти Майкла.
– Мы, счастливчики, весь вечер будем скорбеть и о них.

До появления Сола оставалось полчаса и мне почему-то до тошноты не хотелось подыгрывать ему. В конце концов, я почти уже богатая женщина и могу расторгнуть договор с "фирмой". Завтра же займусь этим. А сегодня придется подчиниться, тем более, что ничего кроме невиннейшей дружеской встречи Сол не увидит, какую бы чуткую аппаратуру он ни настроил.

Я повезла Майкла в Гринцинг - район фешенебельных вилл и кабачков молодого вина, разбросанных на покрытых лесом, садами и виноградниками холмах. Мы поднялись на автобусах довольно высоко к смотровой площадке, с которой открывался вид на вечернюю, раскинувшуюся в голубоватой дымке Вену. Темная лента Дуная причудливо пересекала город. Прямо от террасы полого спускались вниз кустистые заросли, полные распевшихся птиц.

– А это и есть Венский лес, - показала я на темнеющие внизу кроны могучих деревьев.