Сладострастный монах

Автор неизвестен

Гамиани, видя, как сладко Фанни катается на курции, соблазненная нашей ездой, не выдержала и тоже закинула на меня ногу, зажав коленями мою голову, подставляя мне свою чашечку и ожидая моих трудов. Поняв ее желание, я легонько покусывал ей бедра, чашечку и щекотал там между влажных губок.

Гамиани плотнее прижалась ко мне, и я почувствовал, как кончик моего языка достал до чего-то упругого и сладкого. Гамиани усердно работала, давая мне возможность то набрать воздуху, то с еще большим усердием лизать. Обе дамы, сидя лицом друг к другу, целовались, мяли груди и покусывали сосочки друг друга.

В одну из таких скачек они обе так плотно насели на меня, что голова моя пошла кругом и по телу пробежал огненный трепет. Полилась тягучая, обжигающая и сладкая струя. Фанни и Гамиани, обнявшись, со стоном повалились на кровать.

Четверть часа мы пролежали в глубоком и сладком забвении, прильнув друг к другу и образуя одно успокоенное, утомленное тело.

Отдохнув, Фанни начала свой рассказ:

— Я росла в полном неведении до пятнадцати лет.

Уверяю вас, даже в мыслях я не останавливалась на том, чем мужчина отличается от женщины. Я жила счастливо и беззаботно, не зная сомнений… Но вот, оставишь однажды дома одна, я почувствовала как будто томление по простору. Я разделась и улеглась на диване почти обнаженная… Ох, мне стыдно вспоминать… Я растянулась, раздвинула бедра и елозила туда-сюда, не ведая, что со мною. Я принимала наиболее непристойные позы. Гладкая обивка дивана своей свежестью доставляла мне сладкие ощущения. Ах, как я свободно дышала, какое это было благостное, восхитительное ощущение! Я была в упоительном восторге. Мне казалось, что я становлюсь сильнее, больше, что впитываю божественное дыхание, что таю под лучами прекрасного солнца…

Альсид: — Вы поэтическая душа, Фанни.

Фанни: — О, я просто стараюсь верно описать мои чувствования. Глаза мои с упоением бродили по телу, а руки гладили шею, грудь, скользя вниз. Они остановились, и я против воли уснула в грезах. Слова любви беспрестанно звучали в том сне. Смысл их был непостижим. Наконец, до меня дошло, что я очень и очень одинока. Когда я проснулась, то встала и, почувствовав жуткую пустоту, огляделась по сторонам. Некоторое время я оставалась в глубокой задумчивости. Голова печально поникла, а руки опустились. Потом, оглядев себя снова, трогая себя, я задавалась вопросом: все ли во мне закончено, все ли мое тело до конца выполняет свое предназначение? Инстинктивно я понимала — есть что-то еще, чего мне недостает, и я желала этого, жаждала всей душой. Вероятно, вид у меня в тот момент был словно у бесноватой, потому что я хохотала, поминутно раскрывая объятия невидимому предмету моих вожделений. Я дошла до того, что сама устремилась навстречу своим желаниям, ласкала себя, но мне непременно было нужно живое тело другого человека, которое можно обнять и прижать к себе. В странной иллюзии я принимала свое тело за чужое, ловила и хватала себя. За окном виднелись газоны, клумбы и деревья. Так хотелось пойти туда, поваляться на траве или ветерком пробежать по листве. Я любовалась небом, мне хотелось подняться в воздух и исчезнуть в синеве, смешаться с облачками, с небом, с ангелами. Я могла сойти с ума — так горячо прилила к голове кровь. Не помня себя от восторга, я откинулась на подушки, одну из них зажала между ног, другую обняла и безумно целовала ее, хватала со страстью и даже улыбалась ей. В моем опьянении я приняла ее за существо, наделенное чувствами. Вдруг я остановилась, часто вздрагивая. Мне почудилось, будто я тону и исчезаю. «Ах, Боже мой», — воскликнула я, вскочив в испуге, совсем мокрая, не понимая, что случилось со мной. Я думала, что во мне что-то повредилось. Мне стало страшно, и я бросилась на колени, моля Бога простить меня, ежели я поступила дурно.

Альсид: — Милая невинность! Вы никому не доверились, не рассказали о том, что вас так перепугало?

Фанни: — Нет, я никогда об этом не рассказывала. Не осмелилась. Еще час тому назад я была невинна. Вы дали разгадку моей шарады.

Альсид: — О, Фанни, это признание переполняет меня счастьем! Друг мой, прими же еще одно доказательство моей любви. Гамиани, подстрекните меня, чтобы я налил этот юный цветок небесной росой.

Гамиани: — Какой огонь, какая пламенность! Фанни, ты уже обмираешь… — О-о, она наслаждается…

Фанни: — Альсид, Альсид, я расстаюсь с душой… Я…

И сладкая страсть опьянила нас. Оба мы унеслись на небо. После минутного отдыха, когда волнение чувства утихло, я сообразил, что дошла очередь и до меня. Я начал свой рассказ так:

— Родился я, когда родители мои были полны сил и молодости. Детство у меня было счастливым и протекало без слез и болезней. К тринадцати годам я стал почти мужчиною. Вожделение и волнение крови уже давали о себе знать. Назначенный к приятию церковного сана, воспитанный со всей строгостью, я елико возможно подавлял в себе чувственные порывы. Ночью сама природа добивалась во мне облегчения, а я боялся этого, как чего-то противоестественного, в чем сам был виновен. Такая внутренняя борьба привела к тому, что я отупел и стал похож на слабоумного. Случайно встречавшаяся на пути молодая женщина казалась мне живосветящейся и излучающей тепло. Разгоряченная кровь стучала в голову все чаще и чаще. Это состояние длилось не один месяц, как однажды я почувствовал, что судорога свела мне члены. Я испытал невероятное напряжение и болезненные конвульсии, будто при падучей. Яркие видения представали передо мною с новой силой. Мне открывался бесконечный горизонт, воспламененные небеса, пронзаемые тысячью летучих ракет, которые падали, рассыпаясь дождем сапфировых и изумрудных искр. Вот огонь погас, и лучезарно-голубой день пришел ему на смену. Мне казалось — я парю в мягком волшебном свете, сладостном, как бледный отсвет луны. Я бредил любовью в самых непристойных выражениях, а руки мои сотрясали мой высокомерный приап. Впечатления, вызванные знакомством с мифологией, превратились в видения. Я зрел Юпитера и Юнону, хватающую его за перун. Затем я присутствовал на оргии, освещенной зловещими огнями: синие и зеленые отблески падали на тела

сотен сатиров, принявших причудливые позы. Одни качались на качелях, держа наготове фаллосы, другие, налетая на раскинувшуюся женщину, сразу вонзали в нее копье, вызывая у себя и у нее судороги быстрого, внезапного наслаждения. Более резвые, опрокинув монахиню вниз головой, с сумасшедшим смехом всаживали ей великолепный огненный приап, каждым ударом вызывая пароксизм неистового наслаждения. Тать с фитилем в руках зажигал орудие, стрелявшее огненным членом, который бесстыдно принимала в мишень разведенных бедер бешеная дьяволица. Всюду слышалось хихиканье, переходившее в хохот, вздохи и стоны сладострастия, заканчивавшегося обмороком. Я видел, как старый дьявол, которого несли на руках четверо, раскачивал гордо мощным орудием своим и, когда его разбирало сатанинское наслаждение, волнами изливал потоки своей царственной жижи. Всякий падал ниц при его приближении. Это напоминало процессию на каком-нибудь духовном празднике, точнее, непристойную пародию на такую процессию. Когда я стал приходить в себя после грозного приступа болезни, физическое состояние улучшилось, но угнетение духа лишь усилилось. Подле моей кровати сидели две молодые женщины в просторных белых накидках. Я подумал, что у меня опять начались галлюцинации, но мне сообщили, что мой врач, проникнув в причину болезни, решился применить естественное лекарство, в котором я так нуждался. Тотчас же я схватил белую упругую грудь и осыпал ее поцелуями. В ответ на это свежие губки прильнули к моим губам. Это сладкое прикосновение возбудило меня. Я горел безумным пламенем.

«Прекрасные подруги! — воскликнул я. — Мне хочется счастья! Счастья через край! Я хочу умереть в ваших объятиях! Отдайтесь моему восторгу, моему безумию!»

Тотчас же я сбросил все, что меня прикрывало, и вытянулся на постели. Подушка, подложенная под бедро, давала мне наивыгодное положение. Выпрямился высокомерно мой ликующий приап. «Ну, вот ты, пленительная и рыжеволосая, с такой упругой и белой грудью, сядь-ка лицом к изголовью и раздвинь ножки… Хорошо! Восхитительно! Ах, до чего же сладострастно! Светлокудрая и голубоглазая, иди ко мне! Ну иди же, садись верхом на трон, моя царица. Возьми в руки пылающий скипетр и спрячь его весь в своей империи… У… Ух… Не так быстро… Постой, будь медленна… Раскачивайся в такт, будто едешь мелкой рысью. Продли удовольствие. А ты, красавица, обхвати ногами вот так, сверху. Чудесно, догадалась с полуслова.»

«Ко мне нагнись, ко мне, — закричала рыжеволосая, маня подругу своим заостренным язычком, тонким, как венецианский кинжал. — Подвинься, чтоб я могла лизать твои глаза и губы. Я люблю тебя. Это мой рок».

Так, мало-помалу, каждый задвигался, зашевелился, подстрекая другого и добиваясь наслаждения для себя. Я пожирал глазами эти соблазнительные движения, эти сумасбродные позы. Вскоре крики и вздохи смешались. Огонь пробежал по жилам, руки мои блуждали по чьим-то телам и находили те самые тайные красоты моих наперсниц, что заставляли меня корчиться от сладострастия. Я грыз, кусался, мне кричали: остановись! — но я только удваивал силы. Меня уморила моя чрезмерность, голова опустилась, и я лишился сил. «Довольно! — вскричал я. — Ох! Ноги! Какая сладкая щекотка. Ну, мне же больно… Ты меня губишь… Судорога сводит мне ноги… О…» Я чувствовал, как меня разбирает восторг, но мои красотки потеряли власть над собою и лишились чувства. Я обнимал их уже бесчувственных и тонул в собственных излияниях. То было огненное истечение, не имевшее конца.

Гамиани: — Ах, какой сладости вкусили вы, Альсид! Как я этому завидую! Ах, Фанни, равнодушная… Да она, кажется, спит?

Фанни: — Оставьте меня, Гамиани. Снимите с меня руку, она давит. Бог мой! Я мертва… Какая ночь… Дайте спать… Я…

Бедное дитя зевнуло, повернулось на другой бок и, маленькое и ослабевшее, свернулось на углу кровати. Я хотел ее привлечь к себе, но графиня остановила меня:

— Нет-нет, я понимаю ее… Что до меня, я обладаю совершенно иным характером. Я раздосадована, я мучусь, я хочу… Ах, взгляните на меня… Мне хочется смерти, я чувствую ад в душе и огонь в теле. Не знаю, что с собой поделать, моя страсть не знает меры.

Альсид: — Что вы делаете, Гамиани? Вы встаете?

Гамиани: — Я не выдержу более. Я горю… Да утолите же меня, наконец!!! Я хочу, чтобы меня жали, колотили… О-о-о! Вовек не насладиться…

У графини зуб на зуб не попадал, глаза дико вращались, и все в ней конвульсивно содрогалось. На нее нельзя было взглянуть, не испытав страх. Фанни поднялась, охваченная ужасом. Что до меня — так я ожидал нервического припадка. Тщетно я покрывал поцелуями нежнейшие части ее тела. Руки устали в попытках схватить и успокоить неукротимую фурию.

Гамиани: — Спите, я оставляю вас.

С этими словами она исчезла, выскользнув в распахнутую дверь.

Альсид: — Что она хочет? Вы понимаете, Фанни?

Фанни: — Тише, Альсид. Вы слышите?.. Она убивает себя… Боже мой, дверь закрыта. Ах, она в комнате Юлии… Постойте, тут есть слуховое окно, через него можно увидеть… Придвиньте диван, влезайте…

Нашим глазам предстало невероятное зрелище. При свете ночника графиня с бешеными завываниями каталась по ковру, сшитому из кошачьих шкурок. Кошачья шкурка, как известно, весьма усугубляет возбуждение. Женщины издавна пользуются этим средством на сатурналиях. С пеной на губах графиня вращала глазными яблоками и шевелила бедрами, запачканными семенем и кровью. Временами она вскидывала ноги кверху, почти вставая на голову, потом с жутким смехом снова валилась на спину. Ее лядвии терлись о меховую поверхность с бесподобной ловкостью.