След сломанного крыла
Шрифт:
— Ты говоришь неправду.
Мы все поворачиваемся к маме, пораженные тем, что она вступила в спор. Она всегда с готовностью верила утверждениям, что у нас все хорошо. Даже бледнея от боли, мы успокаивали ее, ведь все уже было позади. Отцовские всхлипывания, доносящиеся из спальни — а он всегда плакал, после того как избивал нас, — были важнее того, что он делал с нами. Она поощряла нашу выносливость и находила в ней поддержку, поскольку сама выносливой не была. А потом она оставляла нас и шла
— А что, если и так? — Марин встает, уронив салфетку в остатки еды на тарелке. — Какое вам до этого дело?
Ей необходимо на кого-то наброситься. Вызывающая поза и яд в словах ясно указывают на это. Мама — самая легкая и уязвимая цель. Мы видели ее поверженной столько раз, что нам кажется естественным видеть это снова. У меня нет желания прийти ей на помощь. Я смотрю на Тришу, полагая, что она прекратит эту схватку раньше, чем мама проиграет ее, но и она остается безучастной. Глаза Триши покрывает ледяная дымка, защищая ее от того, что вот-вот произойдет.
— Я твоя мать. Если это не мое дело, то чье?
Она не сдается.
— Ничье, — отвечает Марин.
Итак, все же что-то случилось. Марин сейчас это признала. Мы стоим на перекрестке. В детстве нам поневоле приходилось жить одной жизнью. Папа внушил нам, что мы все — пешки в его игре, и мы не могли не участвовать в ней. Ни у кого из нас не было выбора. Мы не были командой. Единственная роль, которую кто-либо из нас мог сыграть, — роль утешителя того, кто оказался жертвой сегодня.
Повзрослев, каждая выбрала свой путь. Очевидно, что Триша и Марин никогда не пойдут одной дорогой, хотя и живут в одном городе. Их жизни не пересекаются. Если бы не принудительные семейные обязанности, они вряд ли вообще когда-нибудь встретились. Единственная связь между ними — кровь, текущая в их жилах. Кровь и то, что они — двое из пяти человек, единственных во всем мире знающих о нашем прошлом.
— Не хочешь ли ты сказать, что правда разрушит имидж, за который ты так отчаянно цепляешься? — Триша пожимает плечами, не обращая внимания на участившееся дыхание сестры. — Честное слово, Марин, ты зря беспокоишься. До этого давно уже никому нет дела.
После заключения договора с «Нью-Йорк Таймс» я долго просматривала в архиве редакции старые фотографии. Самые хрупкие из них сканировали и цифровали, но оригиналы тоже хранили — для истории. Отпечатанные на принтере снимки падали мне в руки, словно белые снежинки. Эти фотографии были единственным окном в жизнь предыдущих поколений. Я вглядывалась в лица людей на снимках, пытаясь разглядеть их надежды, чаяния, разочарования. Но они смотрели прямо в объектив, показывая мне лишь то, что хотели показать.
Сейчас, глядя на своих родных, я раздумываю, не поступаем ли
— Мы пытаемся помочь тебе, — вмешиваюсь я в разговор. Мама смотрит на меня с интересом. — Позволь нам сделать это.
— Вы пытаетесь помочь мне? — Марин смеется, и в ее смехе звучат жестокие нотки. — Ты исчезла на все эти годы, а теперь думаешь, что можешь всех спасти?
— Нет, я так не думаю, — говорю я, прекрасно понимая, как мало могу сделать. — Но, что бы ни случилось, я прошу тебя позволить нам подставить плечо, — я использую единственный довод, который у меня есть: — Ты же делала то же самое для нас, когда мы были маленькими.
Пораженная, Марин падает на стул. Вслух она задает вопрос, обращенный к самой себе:
— Почему я позволяла ему бить себя? Почему люди позволяют себя бить?
Такого я не ожидала. Никто из нас не ожидал. Мама съежилась на стуле. Триша единственная способна ответить ей:
— Возможно, так было предопределено?
— Это говорит человек, которого никогда не били, — резко говорит Марин. — Как удачно для тебя! Мы-то не могли позволить себе такой роскоши.
Она смотрит на меня, ожидая поддержки.
Я сдерживаю копившиеся годами зависть к Трише и обиду. Но отношения, сложившиеся, когда мы с ней жили вместе, перевешивают все остальное.
— Я догадываюсь, что мне повезло, — говорит Триша и осушает свой стакан. Ее слова кажутся отрепетированными заранее, будто она повторяла их сама себе много раз.
— А может быть, дело в том, что никто не пытался спасти нас, — Марин переводит взгляд на маму. — Это ведь обязанность матери — защищать своих детей, не так ли? Даже животные знают об этом. Они защищают своих детенышей, сражаются до смерти, если нужно.
— А что я должна была делать? — спрашивает мама. — Отдать свою жизнь? — она умолкает и некоторое время сидит в раздумье. Придя к какому-то заключению, она кивает головой: — Да, возможно, мне это и следовало сделать.
В детстве я колебалась между гневом и благодарностью, потому что, пусть матери и не удавалось встать между отцом и нами, она по крайней мере была на нашей стороне. Как ребенок, мечтающий хотя бы о подобии любви, я считала это достаточным. Кроме того, мы ведь остались живы. Никто из нас не умер от его руки. Это тоже немало.