След сломанного крыла
Шрифт:
— Она прячется от всех, — таковы последние сведения, которые я получила от мамы сегодня утром. Она звонит Марин по крайней мере три раза в день и постоянно навещает внучку. — От себя и от всего мира, думаю. Дело о побоях продвигается.
— Хорошо.
Желание сражаться покидает меня. Я опускаю руки и прислоняюсь к его письменному столу.
— Тебя не тревожит, что я хочу, чтобы мой отец умер?
— Я пытаюсь понять, — он делает шаг по направлению ко мне. — Скажи мне, почему? Расскажи мне о себе. О том, почему ты и твои родные почти ежедневно навещаете
— Рассказать за спагетти с чесночным соусом? — спрашиваю я насмешливо.
— Поговори со мной, — он протягивает руку, и между нами остается очень мало пространства. Он кладет свою ладонь мне на голову. Он ждет ответа. — Ты такая красивая, — шепчет он. Я качаю головой, но его губы уже касаются моих. Они нежные и добрые, не чета моим. Я поднимаю руку, чтобы оттолкнуть его, но он переплетает мои пальцы со своими, так бережно, словно держит за руку любимое дитя. Его поцелуй становится крепче, и я не могу удержаться от стона. Я возвращаю ему поцелуй, устав от борьбы с ним и с собственными чувствами, и обнимаю его, почти яростно вцепившись в обтянутую белым халатом спину.
Его губы скользят по моим губам, по щеке и ниже, вдоль шеи. Прижав меня к себе крепко, как никто прежде, он проводит рукой по моей спине и задерживается на талии. Моя голова клонится набок, и он еще крепче обнимает меня. Я запускаю руку ему в волосы, а он осторожно вытягивает подол моей рубашки из-за пояса брюк и касается обнаженной кожи. Его рука медленно крадется вверх, большой палец пролезает под бретельку бюстгальтера и ласкает грудь.
— Дэвид, — бормочу я так тихо, что не знаю, произнесла ли его имя вслух.
— Дай мне шанс, — шепчет он на ухо. Его губы снова находят мои и прижимаются к ним еще нежнее, чем прежде. И мы приникаем друг к другу, как изнемогающие от жажды приникают к источнику.
Но постепенно слова Дэвида доходят до моего затуманенного рассудка, и я трезвею. Я отталкиваю его и, стараясь не встречаться с ним взглядом, привожу в порядок свою одежду.
— Я не могу, — говорю я глухо.
— Почему? — он снова протягивает ко мне руку, но я уклоняюсь от его объятий и проскальзываю на другую сторону кабинета.
— Ты не знаешь меня, — я хочу покончить со всем сейчас же, потому что в последнее время привыкла предвкушать время, которое мы проводим вместе, а это для меня — непозволительная слабость. — Мы не смогли бы ужиться, — и он, и я понимаем, что это неправда. Когда мы обедали в больнице, время пролетало незаметно. Даже молчание не тяготило нас.
— Я знаю, что ты необыкновенно талантливый фотограф, — говорит Дэвид, не обращая внимания на мои слова. — Я знаю, что ты можешь заставить больных детей смеяться, даже если им очень плохо, — он подходит и гладит меня по волосам, но я отодвигаюсь. — Твоя мама говорила мне, что ты не собиралась возвращаться домой, но я чертовски рад, что ты вернулась.
Некоторые моменты в жизни, как след из хлебных крошек, ведут нас к повороту, который меняет все, хотя заметить эти крошки не всегда возможно. Только спустя много времени мы вдруг в изумлении задумываемся
— Как ты поступаешь, когда к тебе приходит пациент с симптомами рака? — спрашиваю я, изо всех сил желая покончить со всем этим. — Делаешь анализы?
Дэвид явно смущен сменой темы разговора, но все же отвечает на вопрос:
— Разумеется. Я провожу полное обследование, беру кровь, назначаю и другие анализы, если необходимо.
— А когда диагноз установлен? — мне нужно, чтобы он понял. Никогда еще мне не было так важно, чтобы меня поняли. — Ты определяешь стадию заболевания?
— Да, — его глаза прикованы к моим. — Мы надеемся, что это первая стадия, чтобы у человека был шанс бороться, но, конечно, попадаются пациенты и на последней стадии.
— Ты можешь вылечить их? — я пыталась выздороветь. Я предпринимала все — читала книги, посещала психотерапевта. Но я подобна оползню, неудержимо стремящемуся вниз; меня жгут воспоминания, лишая надежды на выживание. — Тех, кто находится в последней стадии?
— Мы пытаемся и надеемся их спасти, но не всегда это удается, — Дэвид терпеливо ждет объяснений.
— И что тогда вы им говорите?
Психотерапевт как-то назвала меня «разбитой». Она сказала, что меня надо собирать заново по кусочкам. Я спросила ее: как же это сделать, если отец, разбивший меня на куски, забрал их и не вернул?
— Мы говорим, что сделаем все возможное, чтобы они доживали отпущенное им время в комфорте.
Такая возможность кажется мне соблазнительной.
— Допустим, мы сейчас пойдем с тобой в ресторан, поужинаем, может быть, сходим в кино. Я буду смеяться твоим шуткам, а ты — слушать мои рассказы о путешествиях.
— Звучит чертовски заманчиво, — Дэвид испускает глубокий вздох разочарования. — Я не понимаю, куда ты клонишь.
— Мы можем очень сильно привязаться друг к другу, — словно во сне наяву, я вижу, как мы обнимаем друг друга. Вижу, как идем вместе по жизни, как нас объединяет страсть. Верим в то, что так будет всегда. — Я могу влюбиться в тебя.
Дэвид стоит, внимательно глядя на меня.
— А я могу влюбиться в тебя.
Слезы закипают у меня на глазах, но не проливаются. Они перестали литься много лет назад. У меня начинают дрожать руки, и мне вдруг становится холодно.
— Это было бы ошибкой. Как у твоих пациентов в последней стадии рака — у меня нет надежды. У меня нет будущего — того будущего, частью которого ты захотел бы стать.
— Почему ты не хочешь, чтобы я решал сам, чего хочу?
— Потому что я разбита, и склеить меня нельзя, — я вижу перед собой Тришу, сидящую на диване и протягивающую ко мне руки. Она тонет в море посреди бушующей стихии. — Если я соглашусь пойти с тобой обедать, все кончится тем, что мне придется сбежать. А я не могу сбежать, пока мой отец жив.