След в след
Шрифт:
Последнюю неделю, вечерами Огородников не досыта так, но весьма ощутимо харчевался в кругу блатных. Оттого и желудок заработал по-другому. Сегодня в столовой, прокручивая в памяти обрывки непонятных, тревожных сновидений, хлебая баланду, разведённую из кислой почерневшей капусты, нашёл объяснение снам: похоже на то, что его в эти дни не просто так подкармливали с воровского стола. Кормёжкой его, похоже, подкупали: чтоб держался веры авторитетов, не побежал «стучать» за обещанную в таких случаях пайку хлеба да и в нужный момент нашёл силы на самый отчаянный рывок в своей жизни. Нельзя сказать, что неожиданно посетившее прозрение всколыхнуло как-то Сашку или покоробило, или заставило по-особому посмотреть на всё происходящее вокруг. Лагерная жизнь, очевидно, вносит свои коррективы
Показался поворот на деляну. Сашка-пулемётчик обернулся: рассчитывал увидеть Михася, заодно прощупать его настроение. Бдительный Тыж-няк опередил:
– Не задерживать наряд. Быстрее, быстрее. Не оглядываться, в разговоры не вступать, – последние слова захлебнулись от быстрого шага.
Пологий склон выровнялся. Знакомая трелёвочная дорога уводила в густой сосновый лес. Лесозаготовительный участок, который оставили вчера, встретил спокойной тишиной. Недели две назад инструмент по негласному разрешению начкара стали прятать в глубине расчищенной площадки. Раньше Бычковский успевал вовремя подвозить на вознице необходимый инвентарь, работа начиналась без задержек; нынче и количество мелких бригад увеличилось, и расстояние между делянами вдоль будущей железной дороги выросло. Вольнонаёмный едва поспевал за работой лагерников. Огородников и ещё двое зеков в сопровождении конвоира с собакой притащили инвентарь. Костёр для охраны уже разожгли. Тыжняк проверял крепость кольев с вешками. Вернулся с таким лицом, будто животом мается.
– А ну, шагайте к сосёнкам. За работу надоть! – подавив зевок, скомандовал он.
– Гражданин начальник, это лиственницы, – подсказал неугомонный Веня Поллитра – Один кубометр равен трёмстам литрам чистейшего.
– Поговори у меня ещё… Членоплёт… Чистейшего! Лучше о чистоте души думай.
Заключённые разбрелись по участку. Сегодня на работу их вышло тринадцать. Один, повторник, не смог подняться с нар: утащили в лагерную больничку ещё до завтрака. Думали: притворяется, выяснилось – аппендицит. Напарник бригадира Шипицын, сорокалетний неразговорчивый мужик, в прошлом корреспондент областной газеты, за работу взялся рьяно. Видимо, таким образом глушил подкатившие воспоминания о доме, о родных. Такое и с Огородниковым случалось частенько, особенно в первый год мытарств по зонам. Со временем он приноровился не будоражить в себе гнетущие воспоминания и не давать им растравливать и без того уставшую душу.
Огородников сидел на раскорчёванном пне, наблюдал, как вяло машет топором Шипицын, старался ни о чём не думать. Так бы и сидел до вечера, однако впереди замаячила широкая тень Тыжняка.
– А ну встать. Я шо сюды ноги выламывал, шоб вами любоваться?
Тыжняк единственный на памяти Сашки, кто так рьяно стерёг общегосударственные интересы, не спуская всевидящего ока с заключённых. Свою должность он, наверняка, воспринимал не иначе как божий дар, ниспосланный высшими силами. Ведь не выламывал комедию старшина, когда в тридцатиградусный мороз неожиданно останавливал заключённых после бани, заставлял прямо на улице вновь раздеваться до исподнего, которое не у всех арестантов имелось, и проводил с надзирателями шмон. Прямо на снегу, во дворе, между бараками. Сашка дважды попадал на такие экзекуции. Думал, окочурится, но нет – промахивалась костлявая. В который уже раз. Значит, не пришло его время.
Стук топоров ломал тишину. Слева, ближе к низине, заработали пилой – Веня Поллитра да молодой украинец Критько. Огородников подменил выдохшегося Шипицына. Топор в руках, словно налитый свинцом: в плечах ломота, зов к работе, иногда захватывающий натуру, напрочь отсутствовал. Неотвязные мысли о побеге наводили тревогу и смятение. «Без меня меня женили», – в который раз со злостью подумалось Ого-родникову.
Пользуясь правами бригадирства, он
– Слышь? Курить есть? – окликнул он конвойного. Солдат насторожился, натянул поводок, овчарка мгновенно учуяла нерв хозяина, взбрехнула отрывисто, словно нехотя.
Вместо солдата ответил непонятно откуда появившийся старшина:
– Я те щас закурю. Говно вражеское. Давай шпиль к своему месту. И оттуда только с моего спросу ступай. Усёк?
Старшина очень любил порядок. И, конечно же, собственную жизнь. Достаточно рослый, он с поразительной лёгкостью перемещался по деляне, ничего из вида не упуская и подмечая несущественные детали. Увидев утром в колонне Михася, удивился всерьёз, всем видом скрывая затаившиеся подозрения. То, что он пойдёт вечером в оперчасть делиться закравшимися подозрениями, не вызывало сомнений. Появление в бригаде урки такого уровня не останется без внимания лагерного начальства. Догадавшись об этом, Огородников сник. Вот отчего он сейчас не мог думать ни о чём, кроме как о возможном побеге. Проходя мимо Циклопа, поймал его призывный взгляд. Сам Циклоп делал вид, что срубает ветки со сваленной древесины. Сашка видя, что за ним наблюдает старшина, нарочито громко начал давать указания незадачливому лесорубу. Якобы не выдержал, потерял терпение, выхватил у того топор:
– Сколько раз показывал вот так надо, вот так!
У Сашки выходило ловко. Сучья от сильных ударов топором отлетали с хрустальным звоном.
– Понял?
В глазах Циклопа бесноватые искры – лицо неподвижно от напряжения.
– Понял, – говорит нарочито громко, а сквозь сжатые челюсти, шипит: – На обратном пути, у дальних штабелей, задержись. За брёвнами Жмых. Ему нужна спина старшины.
Огородников глазами дал понять, что понял, о чём просит Циклоп. В голове гулко задвигались лихорадочные мысли, нервным током пронизывая всё тело.
«Кажется, всё. Обратной дороги нет», – растерянно, как о чём-то далёком, подумалось ему. За те несколько суток, что прошли с момента, когда он узнал про побег, именно узнал, а не догадался, он неоднократно представлял себе всё до мельчайших подробностей. Фронтовой опыт и богатое воображение не единожды рисовали картину побега. Детали представлялись в подробностях и размывчатыми одновременно. Потом Сашка осознал: если б побег висел на его плечах и зависел бы хоть в чём-то от него, он бы миссию провалил. Осознание пришло неуютным гадким чувством, как открытие. Как изнанка, как невидимая сторона его сущности, скрывавшаяся для него самого до этой минуты.
Он поравнялся с древесиной, уложенной штабелями, остановился. Замер, выглядывая, как нашкодивший школяр. Минута текла медленно. Может, Тыжняк забыл про него? Ушёл на другой край деляны? Нервы были напряжены до предела. Старшина появился, когда у Огородникова лопнуло терпение, и он вышел из укрытия. Старшина скорым шагом приблизился к нему.
– Шо, пятьсот двенадцатый!? Ты шо, думаешь, я так и буду ходить за тобой по лесу и выбивать охоту до работы^ – он не договорил.
Его что-то вдруг насторожило. Таилось в напряжённом взгляде Ого-родникова что-то недоброе. Тут Тыжняк услышал шорох за спиной. Он даже не успел развернуться, как почувствовал обжигающую боль в спине. Жмых дёрнул рукой второй раз, третий. Лица убийцы и Тыжняка почти соприкоснулись, ресницы поддёрнули друг дружку.
– Получай, сука, – негромко выдохнул Жмых в самое лицо начкара. Когда старшина стал заваливаться, повернувшись к Огородникову спиной, весь белоснежный тулуп сзади уже обагрился кровью. Старшина, вдруг упав на колени, схватил крепко за ноги Жмыха и повалил его в снег. На выдохе он, набрав воздух, громко заорал. Тут же с другой стороны деляны донёсся встревоженный лай овчарки. Непонятно, как учуяла опасность! Но ещё стучали топоры. Сашка-пулемётчик наконец-то сбросил оцепенение. Подскочил, обхватил руками голову Тыжняка и резко, как учили на войне разведчики, дёрнул вверх и в сторону. Раздался еле слышимый хруст, канонадой ворвавшийся в сознание Огородникова.