Следствие не закончено
Шрифт:
После прохладного майского утра наступал безветренный и уже по-летнему жаркий день. Ресторан только что открылся, и приятели, уединившись за крайним столиком, заказали девушке-официантке два весенних салата, два омлета с сыром, два кофе по-варшавски и бутылку минеральной воды. Стороннему наблюдателю могло показаться, что это решили подзаправиться перед тренировкой на химкинском водохранилище два спортсмена.
Правда, бутылку боржома, которую поставила на стол официантка, заботливо протерев горлышко салфеткой, Аркадий немедленно заменил другой посудиной.
—
И налил по полстакана.
— Что-то не нравишься ты мне сегодня, Аркашка, — сказал Федос.
— Обожди. Сейчас причешусь, — пошутил Челноков.
— Ну, ну.
Выпили не чокаясь. Глухих принялся за салат, а Аркашка отломил корочку черного хлеба, звучно понюхал и снова прилепил к куску. Потом обеими руками разгладил скатерть и, не глядя на Глухих, какой-то приглушенной скороговоркой выпалил, видимо, заранее придуманную фразу:
— Хошь не хошь, Федор Алексеевич, а с Псишей тебе придется поломать хатки.
И так как Федос долго не мог, по-видимому, осознать смысл услышанного — сидел, уставившись в лицо Челнокова и удивленно помаргивал белесыми ресницами, — Аркадий добавил уже увереннее:
— Давай на этом и порешим. Без канители.
Сказал, облегченно передохнул и разлил по стаканам оставшуюся водку.
— Один думал? — спросил наконец Глухих.
— Нет, вдвоем. С Еленой.
— Брешешь!
— Брешут собаки. И то на чужих больше. А ведь мы с тобой, Федор Алексеевич… вон как те пацаны, — Челноков кивнул головой на стремительно скользящую по водной глади распашную двойку. — Тоже на одной посудине плывем, как в книгах пишут, по бурным волнам житейского моря!
Аркадий повеселел. Хотя он был, что называется, не трусливого десятка, но все-таки, зная злой и неуступчивый нрав главаря, не думал, что Федос воспримет это известие столь спокойно. Во всяком случае — внешне.
— Интересно — когда вы с этой потаскухой успели снюхаться?
— Снюхиваются тоже, в большинстве случаев, собаки. И вообще представители волчьей породы. Люпус канис. А культурный молодой человек и барышня… Вот если бы ты, Федор Алексеевич, почитал на досуге, скажем, того же Михаила Александровича Шолохова; как у него жизнь Григория и Аксиньи описана: будто рядом с тобой они своей любовью мучились. Да и любую хорошую книгу возьми…
— Не брал и брать не буду! — уже иным тоном — твердо и зло — сказал Федос. — Они не про нас пишутся, хорошие книги! Да и не для нас.
— Что ж, мы не люди разве?
— Лю-уди?! — Федос откинулся на спинку стула, неожиданно захохотал и столь же неожиданно оборвал смех. — Вот что, культурный молодой человек: сейчас разговаривать о пустяках у меня нет ни времени, ни охоты…
— Ну, если для тебя, Федор Алексеевич, Псиша — пустяк, будем считать, что разговор на эту тему окончен!..
…Однако по-настоящему закончился этот разговор только вечером, когда Глухих встретился с Леной в сторожке при кладбищенской церкви, где девушка
— Значит, скоро на свадьбе будем гулять, Псиша Степановна? — спросил Федос.
— Не понимаю — о чем ты, — сказала Лена, хотя сразу же догадалась, про какую свадьбу говорит Глухих. И даже облегченно вздохнула: во-первых, очень трудно да и боязно было начать этот разговор самой, а еще больше обрадовалась Лена тому, что, значит, не пустячными оказались слова, которые сказал ей накануне Аркадий:
— Теперь все время только о тебе и думаю… Оленушка.
И голос и какой-то чуть ли не растерянный вид обычно щеголевато-развязного парня, а больше всего, пожалуй, то, что Аркадий назвал Псишу Оленушкой, — с детских лет никто не обращался к ней так ласково, — все это показалось Лене столь невероятным, что она даже потерялась: долго, очень долго смотрела в его лицо прояснившимися глазами совсем еще юной девушки — вот когда обнаруживалось, что Псише только неполных семнадцать лет! Смотрела, не замечая, что плачет, только смуглое лицо парня временами словно дымкой заволакивалось.
Наконец прошептала еле слышно:
— Что же теперь будет, Аркашенька?.. Даже страшно подумать.
— Хорошо будет! — сказал Аркадий и погладил Лену по плечу напряженной рукой. — А главное — ничего не бойся!..
…После этого разговора с Аркадием просто дикими показались Лене такие слова Федоса:
— Не родилась еще такая «барышня», которая указала бы Федору Глухих от своего хлева поворот налево! Так что… давай лучше не кочевряжиться!
Федос обнял девушку за плечи, властно притянул к себе, дохнул ей в лицо водочным перегаром.
Но Лена с кошачьей верткостью выскользнула из его рук, отступила на два шага.
— Если ты, Федор Алексеевич, еще хоть раз вознамеришься лечь со мной, — больше с кровати не встанешь!
Хотя Лена произнесла эту фразу очень тихо, почти шепотом, Глухих отлично расслышал каждое слово.
— Ты что, девка, спятила?
— Зарежу!.. Зарежу!.. За-ре-жу.
И столько яростно-отчаянной решимости было во взгляде девушки и во всей ее строптиво напружинившейся фигурке, что Глухих посчитал за благо отступить. Но хотя его отношения с Псишей никогда не отличались ни красотой, ни радостью, Федоса вдруг впервые в жизни начало угнетать чувство, пожалуй, даже не ревности, а какой-то раздражающей, как изжога, мутной обиды.
Зато для Лены и Аркадия каждый вновь наступающий день обязательно казался солнечным. Но вместе с тем они все яснее начали сознавать, что очень трудно им будет сберечь его — свое шаткое и пугливое счастье. И, боясь сознаться друг другу, оба все чаще стали задумываться над тем, что судьбу каждого преступника точно определяет поговорка: «Сколько веревочке ни виться, а кончику быть!»
— Неужели же мы с тобой никогда не будем так жить, Аркаша?
— Как?
— По-человечески. Вот как они живут — Игорек и Нина.