Следствие ведут знатоки

Лаврова Ольга

— Не могу… не поворачивается язык.

— Очень вас прошу!.. Надо хоть как-то подготовиться…

— Месяц-два — предел. Такая форма, что под конец будет, как взрыв… бедный вы, бедный… Если надо что-то передать близким, я для вас рискну, — и погладила по плечу…

16

— Вот так в пять минут жизнь рухнула! — убивается теперь Тобольцев в следственном кабинете.

Сведя брови, Знаменский пишет несколько фраз, вызывает конвоира

и передает ему записку со словами: «Майору Томину».

— Ну вот, я силком вырвал правду у нее. Вы — силком у меня. Что толку?..

— Очень болит, Василий Сергеич?

Тобольцев осторожно поводит шеей.

— Пока терпимо.

— Она могла ошибиться.

— Она же не от себя только — прочла в истории болезни. Это все пройдено: перестрадал, смирился… Холин, конечно, погань, но если рассудить, что я ему продал? Два месяца за решеткой, никому не нужных. Восемь тысяч посулили. Четыре вперед, четыре после. Семье без отца ой как пригодятся! А моих забот — запомнить, где и кого стукнул. Да перед вами стыд стерпеть.

— До суда дотянуть не надеялись?

— Ни в коем случае — детям такое пятно!.. Хотели вы добра, Пал Палыч, а последнее утешение отняли. Далась вам эта правда!

Входит Томин, держа историю болезни, здоровается с Тобольцевым, тот не отвечает.

Знаменский раскрывает тонкую медицинскую папочку. В ней две-три записи на одной странице. Прочтя их, Пал Палыч обменивается с Томиным понимающим, облегченным взглядом.

— Введите, — говорит Томин в коридор.

Конвоир впускает Грибеник.

— С этой женщиной вы беседовали в медчасти?

— Она не виновата. Она меня пожалела и помогла…

— Погодите с рыцарскими порывами. Вам известен человек, который вам благодарен, гражданка Грибеник?

— Похоже, один из наших арестантов.

— Ваша медицинская специальность?

Грибеник молчит.

— Забывчивы женщины, беда! — вмешивается Томин. — Не по опухолям она. Окулист у нас Кира Михайловна. По глазным болезням.

— Горло не меньше болит, Василий Сергеич? — спрашивает Знаменский.

Тобольцев машинально щупает горло и сплевывает, неотрывно глядя на Грибеник.

— Зачем вы сказали Тобольцеву, что у него злокачественная опухоль?

— Может быть, мне показалось… там написано по-латыни… в истории болезни.

— Будьте добры, пальчиком: где тут по-латыни или по-английски, по-испански, по-марсиански написано «рак»?

Грибеник отворачивается от папки.

— Вы поняли, Василий Сергеич?

— Нет, я не… Невозможно же… Да как же так?!

— Грибеник — добрая знакомая Холиных.

Тобольцев вскакивает как подброшенный, беспорядочно мечутся руки, душат бессвязные слова:

— Ты!.. Заживо похоронила… Гадина ты подлая… подлая. Тебе бы, как мне…

Захлебываясь

слезами, он странно топчется и шатается, словно пьяный в гололед.

— Неужели жить буду?.. Буду жить…

— Гражданка Грибеник, вы когда-нибудь слышали слово «совесть»?

— Это понятие не юридическое, — она смотрит на Знаменского вызывающе.

— Давайте о юридических понятиях. Вам оставалось по старому делу…

— Пять месяцев, — подсказывает Томин.

— А нового не будет. Нет статьи. Я ведь тут не врач, а так, на побегушках. Мало ли что сболтнешь в коридоре?

— Номер не пройдет. Вы участвовали в организации двух преступлений: укрывательство убийцы и самооговор невинного человека!

— Ничего я не организовывала… Не докажете!

Слово берет Томин.

— Кира Михайловна, вы самонадеянны. О вашем знакомстве с семьей Холиных людям известно. Обман Тобольцева очевиден. Если добавить оригинальную деталь, что последнее время на свидания с вами приходит не муж, а Дмитрий Холин, то, пожалуй, для начала довольно. А дальше еще поработаем.

Грибеник начинает всхлипывать.

Томин подходит к Знаменскому, который отвернулся к зарешеченному окну, тихонько спрашивает:

— Паша, ты что? Тобольцев плачет с радости, Грибеник со страху, а ты-то что невесел?

— Да знаешь, ненавижу, когда приходится ненавидеть!..

17

В квартире Холиных семья за ужином.

— Кушай, Вадик, кушай, ты так осунулся, — приговаривает счастливая мать.

— По-моему, мы больше осунулись, пока он сидел… — замечает старший брат. — Иди же, папа!

— Сейчас, — тот в соседней комнате возится с протезами.

— А можно не стучать челюстями, когда люди едят? — оборачивается к нему Вадим.

— Он у себя в камере привык к тишине! — качает головой отец.

— Вадик, нехорошо, — на мягких тонах журит мать. — Папа для вас всю жизнь, не разгибая спины…

— Оставь его, он глуп, — бормочет отец, садясь за стол.

Некоторое время все едят в молчании. Но вот Вадим отодвигает тарелку и поднимается.

— Куда? — настораживается отец.

— Прогуляться-проветриться.

— Твои прогулки слишком дорого обходятся семье.

— Мама, он спятил! Он хочет снова запереть меня в четырех стенах!

— Сядь, говорю тебе! И затихни до суда. Еще неизвестно, чем все кончится, — поддерживает отца Дмитрий.

— Митя, но Вадик столько перестрадал, — робко вступается мать. — Иногда ему все-таки нужно развлечься?

— Он не умеет развлекаться прилично, мама.

— Ах, Вадим, Митя по-своему прав. Он опытней, прислушивайся к мнению брата. Митя все имеет, добился хорошей должности и пожинает плоды…