Следствие ведут знатоки

Лаврова Ольга

— Прошу.

— Для безвинно арестованного, Холин, вы ведете себя на редкость спокойно. Месяц в заключении — и ни жалоб, ни возмущенных писем в разные инстанции. Между тем темперамента вы не лишены. Какое-то неестественное смирение…

— Справедливо замечено, — поддерживает Панюков. — Если вы действительно не виновны…

— То есть как, «если действительно»? — жалобно вместе раздраженно вскрикивает Холин. — А признание Тобольцева? Почему «если»? Может, он не все сказал? Пал Палыч! Он сказал,

что был пьяный?

— Да.

— Сказал, что ударил по голове?

— Да.

— И что Киреев как упал, так и не поднялся?

— Да.

— И после всего вы… — оборачивается Холин к Панюкову, — вы намекаете, будто это против меня, что я не жаловался?! Ловко повернули! Человек верит в советское правосудие, что оно способно разобраться, а вы — вон как! Теперь стану жаловаться, будьте покойны! Выгораживаете убийцу! Считаете, нашли несмышленыша? Я требую освобождения!

Панюков выглядывает за дверь.

— Арестованный больше не нужен.

— Прощайте, Пал Палыч! — драматически произносит Холин с порога.

— Ну-с, я видел вашего «претендента на убийство», вы — моего. Как говорится, дистанция огромного размера. Холин — сплошное самообожание, самомнение и самосохранение…

— Однако при нынешнем положении вещей… — вздыхает Знаменский.

— Согласен, может вывернуться, — мрачнеет и Панюков. — Даже не уверен теперь, что добьюсь продления срока ареста. Ох уж этот Тобольцев! Фокусник…

Панюкову вспоминается добрая и несчастная физиономия.

А Знаменский размышляет о Вадиме Холине.

«Следователь обязан быть объективным. Но обязан и соображать, когда ему врут. Парень врет. Его угодливые интонации вдвойне противны потому, что фальшивы. В действительности я для него — милицейский придурок, — думает Пал Палыч. — „Сплошное самообожание и самомнение“, как сказал Панюков. Кратко и верно. И объективно».

7

С подобной характеристикой вполне согласился бы отец Вадима, если б вдруг решил открыть душу. Но этого он не делает никогда. И никому.

Супруги Холины разительно не похожи друг на друга. Он — высок, худ, замкнут и молчалив. По лицу трудно понять, какие чувства он испытывает, если испытывает вообще. Она — небольшого росточка, кругленькая, румяная, говорливая. Любая эмоция сразу выплескивается наружу. Жизнь Холиной — это дом, хозяйство и главное — дети: двое сыновей, которых она страстно, безмерно любит.

Старший, двадцатипятилетний Дмитрий, сидит за столом, отдавая должное материнской стряпне. А младший, ее маленький, ее Вадик, — невыносимо даже подумать — томится за решеткой!

Сегодня впервые за долгие-долгие недели Холина утешена. В который раз уже перечитывает она какой-то рукописный листок.

Ее немного выцветшие, но ясные глаза сияют, губы дрожат, и счастливая слезинка скатывается по щеке.

— Он снова будет дома, с нами! Ах, Митенька! Возблагодарим судьбу!

— Благодарить надо меня и Киру Михайловну.

— Кира Михайловна получила и еще получит, мне ничего не жалко! А для тебя награда — само освобождение Вадика. Разве нет?

— Еще бы! Кому охота писать в анкете: «брат судим»?

— Митя, ты циник, — ласково упрекает мать.

— Угу. А идеалист пальцем бы не шевельнул, чтобы расхлебывать вашу кашу.

Она подсаживается к сыну и гладит его по плечу.

— Почему ты так говоришь: «вашу кашу»?

— А чью же? Если бы вы с ним поменьше нянчились…

— Вспомни, как часто мы бывали строги! — перебивает мать.

— Ну да, ты прятала ботинки, когда он собирался на очередную пьянку. Но если братец влипал в историю, его вызволяли всеми средствами.

— Ах, Митя, о чем мы спорим? С тобой разве не нянчились? Нанимали репетиторов, устраивали в институт. Все твои покровители жуют папиными зубами.

Холин-старший в это время укладывает в потрепанный чемоданчик зубоврачебные инструменты и протезы. Руки двигаются автоматически, быстро и экономно. Захлопнув крышку, он выходит в смежную комнату.

— Куда ты? — удивляется мать.

— Примерить мост директору магазина «Ковры».

— И ты уйдешь сейчас, когда у нас такая радость?

Отец молча направляется в переднюю.

— Подожди ликовать, — замечает Дмитрий. — Письмо получено не для того, чтобы перечитывать его на ночь. С ним надо идти в органы.

Холина бежит за мужем.

— Отец, ты слышишь?

Тот проводит расческой по жидким волосам и одевается.

— Отец, надо идти в органы!

Холин разражается длиннейшей по его меркам речью:

— Хватит того, что я плачу. Мите нужна квартира — плачу, у Вадика неприятности — плачу. Зубными мостами, которые я сделал, я вымостил детям дорогу в жизнь. А уж куда они по ней придут, это… — Он снимает дверную цепочку и отпирает серию замков.

8

У Знаменского маленькое заседание: друзья прослушивают признание Тобольцева.

— …Гражданин, который привязался, мне надоел, и я старался от него отделаться. Тогда он стал мне грозить, вынул бумажник и совал мне под нос какие-то документы: вроде раньше он был начальник и прочее. Тогда я разозлился и ударил его. Он упал, а я ушел. Все… А он там же умер.

— С чего вы взяли?

— Потому что он умер.

Знаменский прерывает запись:

— Ну и дальше в том же роде.

Томин разводит руками.