Следствие ведут знатоки

Лаврова Ольга

— Ну… Голова, вообще-то. Мозги в спецовке. Чего надо умное — к нему. Большой человек был. Юрист. Так и зовем. За справедливость пострадал, — переживает он за Викулова. — С горы — да к нам. Так человек пострадал! Страшное дело!

— Можно я про основное? — спрашивает Знаменский.

— Пожалуй… — соглашается Саковин.

Знаменский подходит к Малахову, садится рядом, дружески кладет руку на колено.

— Иван Степаныч, вы ведь добрый человек, это видно. Скажите, за что вы меня старались в тюрьму посадить?

Малахов очень расстраивается:

— Не

старался! Что вы! Да боже мой!

— Но ведь мне за получение взятки полагается тюрьма. А вы мне эту взятку на книжку перевели. Перевели ведь?

— Перевел… — шепчет Малахов.

— Зачем? Я вас просил? Намекал? Был хоть какой-то разговор — мол, мне от вас что-то надо?

— Не было.

— Как же вам в голову пришла такая мысль?

— Это нет… — со стоном говорит Малахов, — не могу сказать!

— А номер сберкассы и счета вам тоже Котя продиктовал?

— Это юрист.

— Как он узнал номер счета? — вмешивается Саковин.

— Не знаю.

— Примерно тогда я брал зарплату. Кто-то мог просто стоять за плечом, — предполагает Знаменский.

— Все деньги ваши? — спрашивает Саковин.

— Половина.

Малахову стыдно, мучительно. Пал Палычу уже откровенно жаль его, а что поделаешь? Надо спрашивать.

— Тот, кто… вас надоумил, он объяснил, за что платить?

— Да вот те вагоны. Три вагона-то. Пропавшие. Говорит, неприятности будут. Полагается, говорит. Все берут. — Малахов вскидывает на Пал Палыча ясные глаза и спрашивает по-детски: — Нет? — И, прочтя на лице Знаменского ответ, отчаивается. — Ошибся. Не хотел плохого… Говорит, давай скинемся. Человек на одну зарплату живет. Жалко стало. Я и принес.

Воцаряется молчание. Томин давится подступающим смехом.

— Нам понятно, с кем вы скидывались, — говорит Саковин, — но, может, все-таки назовете имя?

— Что хотите! Не могу!

— Ну, хорошо, оставим… Вы знакомы с Шишкиным? — помолчав, продолжает Саковин.

— С рынка. Не люблю его.

— А откуда вы его знаете?

— Ходит к нам.

— Не слышали: был случай — он пять суток отсидел? — вставляет Томин.

— Слышал. Ох, злился! Ох, разорялся! — с переменой темы Малахов оживает. — Погоны, говорит, сниму! С опера того. Который посадил. Голым, говорит, в Африку пущу!

— Мерси, — фыркает Томин.

Малахов не замечает:

— Он такой. Если заведется. Азартный. Все просадит, чтобы по его!

— А почему вы его не любите? — интересуется Саковин.

— Ну… между нами. Боюсь за Котю. Плохо влияет.

— Ой, Малахов! — не выдерживает Знаменский. — Восьмое чудо света!

— Зачем? — Малахов готов, пожалуй, обидеться.

— Да я не в насмешку, Иван Степаныч.

Саковин забирает «бразды правления»:

— Есть одна неясность. Ну рассердился, Шишкин, как вы выражаетесь, на опера. Решил отомстить, так?

— Так.

— Ну а Знаменского-то почему вместе припутали?

— Не понял?

Саковин в раздумье чешет подбородок и заходит с другой стороны:

— Не

было слухов, что вместе с «опером» еще кого-то… в Африку?

— Это похоже. Опера сначала по бабьей линии хотели. Застукать — и жене. Или на выпивке. Чтобы начальству. Потом юрист говорит: лучше сделаем. Обоих в один мешок.

— Про кого? — «обоих»?

— Не знаю. Больше не знаю.

Саковин вздыхает, обводит всех глазами.

— Ну что, товарищи?

Томин поднимается.

— Я бы считал, пора кончать.

— Ох, Иван Степаныч, — встает и Знаменский. — Прибавили вы нам седых волос…

— Пал Палыч! — душевно говорит Малахов. — Я ведь предупреждал. Сразу же. Помните, говорил? Поостерегитесь, мол. Мафия. Империя. Не остереглись вы… И мам-Тоне небось неприятности.

* * *

Тут Малахов прав. Неделю спустя на заседании Комитета народного контроля оглашается весьма резкий доклад о проверке дел на базе.

После короткой паузы зампред говорит:

— Хотим получить ваши объяснения, товарищ Чугунникова.

Чугунникова в большом напряжении. Услышанное превзошло ее опасения. Но она решает придерживаться все-таки заранее заготовленного обтекаемого варианта своей речи:

— Спасибо, товарищам, принявшим участие в проверке, — говорит она, умудряясь выдерживать естественный тон. — Спасибо за их советы и замечания. Они будут доведены до сведения коллектива. Здесь было высказано много очень острых замечаний. Мы, хозяйственники, учимся понимать критику как руководство к действию. Мы соберемся у себя, обсудим. Со своей стороны я просила бы уважаемых членов Комитета рассматривать вопрос шире, чем о неполадках на одной базе. Надо смотреть по-государственному. Научная технология хранения овощей изобретена до первой мировой войны, а мы все перебираем картошку руками. Да еще узнаем из газет, что треть овощей остается в поле и уходит под снег…

— Товарищ Чугунникова, — прерывает зампред, — члены Комитета ждут от вас не общих рассуждений о чужих недостатках, а объяснения безобразных фактов и злоупотреблений, имевших место на вашей базе. У кого вопросы?

Вопросы есть. Первый у пожилого рабочего:

— Перед приходом народных контролеров несколько тонн овощей вывезли на корм скоту под видом отходов. Чтобы не оказалось излишков. А что не успели, сбросили в канализационные колодцы. Вы знали об этом?

— Нет, — решительно отрицает Чугунникова.

— А я сам лично разговаривал с грузчиком, который прибегал к вам сказать, что же это делается — прямо вредительство. А вы его, извините, я мужчина, и то не могу повторить, куда вы его… направили.

Звучат и другие голоса, обличающие завбазой. Атмосфера сгущается, хотя у Чугунниковой находятся солидные защитники среди присутствующих (как и следовало ожидать).

Она бьется до последнего:

— Разрешите ответить на конкретные пункты обвинений с цифрами в руках. Полагаю, это все же прояснит меру моей личной ответственности!