Следствие ведут знатоки
Шрифт:
Он возвращается к столу Пал Палыча, прокашливается. Но способность к членораздельной речи его покинула. Безуспешно открыв рот несколько раз, Подкидин садится.
И нерешительно, конфузливо протягивает руку за списком.
Пляж в пригородной зоне отдыха. Среди купающихся — Сеня. Он выбирается на берег, фыркая и отплевываясь.
Мимо гуляющим шагом идут двое. Если б нам не был основательно известен облик Томина, мы бы и взгляда на них не задержали — настолько оба органичны на здешнем фоне. Вдруг эти двое
— Закурить не найдется? — спрашивает один, будто не видит, что на Сене лишь мокрые плавки.
— Некурящий я, некурящий, — отвечает тот, стремясь поскорее добраться до полотенца и одежды.
— Даже некурящий! — укоризненно произносит второй, то есть Томин. — А зачем окурки воруешь? — и крепко берет Сеню за плечо. — Зачем, спрашиваю, окурки-то воровать?
— Какие окурки… у ккого… — лепечет Сеня, начиная сразу отчаянно мерзнуть.
— У Подкидина, у кого же. У Виктора Подкидина, который проживает в квартире с твоей теткой, — веско разъясняет Томин. — Взрослый парень — и крадет окурки! Это хорошо? Я спрашиваю — хорошо? — будто речь и впрямь об одних окурках.
Сеня стучит зубами. Он голый, мокрый и беззащитный. Происходящее столь неожиданно для него, что он не способен к сопротивлению. В полном смысле слова застали врасплох..
И когда Томин тем же укоризненным голосом осведомляется:
— Записную книжку с перчаткой в тот же раз взял? Заодно?
Сеня без спору подтверждает:
— Ззаодно…
— Тогда поехали.
— Штаны… — просит Сеня, далеко не уверенный, что дозволят.
— Как считаешь? — оборачивается Томин к своему спутнику.
— Штаны, я думаю, можно, — серьезно отзывается тот.
— Спасибо… — потерянно благодарит Сеня. Сеня, теперь подследственный Калмыков, относится к той разновидности преступников, которые, коли уж попались и проговорились, не запираются и впредь. Таких, как правило, используют для изобличения сообщников. Потому логично, что мы застаем Калмыкова на очной ставке с Тутаевым.
Тутаев мрачен и воспринимает поведение своего тезки как предательское.
— Деньги мы поделили по дороге обратно. Заехали в кусты, там пересчитали, понимаешь, и поделили… на три части, поровну. — Калмыков ловит взгляд Тутаева, моргает — обрати внимание — и повторяет: — Поровну, значит, на троих… Вот так было совершено преступление… По глупости, конечно.
— Что скажете? — спрашивает Пал Палыч Тутаева.
— Плетет незнамо что! Псих какой-то…
— Кому принадлежала идея бросить в универмаге чужие вещи? Тутаев?
— Не понимаю вопроса.
— Калмыков?
— Кому принадлежала… забыл, кому первому. Но вещи я взял случайно в квартире у тетки… то есть у соседа.
— Совсем случайно?
— Ну, точней, с целью ввести в заблуждение товарищей из милиции.
— Понятно. Как, Тутаев, все никак не припоминаете этого гражданина?
— Первый раз вижу! — глупо упорствует тот.
— Хотя полгода работали в одном цеху радиозавода и считались приятелями.
— Мы с Семой…
— За себя говори!
— Поскольку на очной ставке, я должен за обоих. Правильно понимаю, гражданин следователь?
— Правильно.
— ОТК часть контактов бракует, отправляет на свалку. А на каждом контакте — чуток серебра. Если паяльничком пройтись — можно снять. Мы с Семой и занялись… для одного ювелира. Нас, гражданин следователь, бесхозяйственность толкнула, — поспешно добавляет Калмыков. — Серебро, понимаешь, на помойку!
— Отчего же прекратилось ваше… хм… общественно полезное занятие?
— Ювелир сел. Если б не это несчастье, разве б я поднял руку на кассу? Что вы! У вас обо мне превратное мнение!
Не дослушав, Пал Палыч обращается к Тутаеву:
— Подтверждаете показания Калмыкова?
Тот злобно смотрит на закадычного дружка:
— Знал бы, какое ты дырявое трепло, — я бы от тебя на другой гектар ушел!
А Сеня Калмыков окончательно вошел в роль «чистосердечника», и ему уже рисуется обвинительное заключение, где черным по белому записано, как его показания помогли следствию.
Теперь он взывает к Илье Колесникову:
— Я, Илюша, во всем признался: как втроем забрались в магазин, втроем выручку делили в кустах… не помню, сколько отъехали… как на даче у тебя гуляли… втроем, после дела. Семе я сказал и тебе говорю: чего, понимаешь, темнить…
У Колесникова шкура потоньше тутаевской и нервы пожиже. Он уже, собственно, «готов», но Сеня еще не исчерпал запас красноречия:
— Вот суд будет, а статья-то, она резиновая. Есть верх, есть низ. Надо адвокату чего-то подбросить, понимаешь, для защиты. Мы молодые, первый раз, по глупости… Пожалеют…
В сарайчике у Ильи опрокинут набок ИЖ — так, чтобы колясочное колесо свободно крутилось и было доступно для осмотра. Кибрит медленно вращает его, сравнивая с увеличенной фотографией слепка, снятого со следа у шоссе.
— Вот это место отпечаталось! Узор в точности совпадает: расположение трещин, потертости… Да, Шурик, безусловно, он!
— Отлично! — восклицает Томин. — Нужно быстренько оформить это для Паши.
— Разрешите присутствовать на очной ставке? — Томин входит и кладет на стол перед Пал Палычем заключение экспертизы.
Сеня зябко вздрагивает (видно, вспомнилось задержание на пляже), но с подобием радостной улыбки говорит Томину:
— Здрасте! (Смотрите, переродился с той минуты, как рука закона ухватила меня за плечо!)
— Ну вот, Колесников, на дороге остался след вашего мотоцикла. Подтверждаете вы показания Калмыкова?
Илья Колесников прерывисто вздыхает и выдавливает:
— Подтверждаю…
— Теперь по порядку. Где познакомились? — Это к Калмыкову.
— В бане. Когда ювелир сгорел и нас поджало, мы Илюхе в бане и предложили: давай махнем одно дело… втроем.