Следствие ведут знатоки

Лаврова Ольга

— Олег Иваныч, нельзя! — восклицает Коля. — Но с Матвеем поговорить бы, что ли… нельзя же…

— Коля, я его предупреждал. И Люба тоже.

— Сколько раз, — подтверждает Хомутова. — Клялся-божился!

— Олег Иваныч, несоразмерно, — говорит Крушанский.

— Феликс воздерживается?

— Я, разумеется, тоже против.

— Рад, что вы откровенны, — доволен Коваль. — Но я не все сказал. Матвей под нашим крылом работал отдельно на себя. На днях, например, приобрел полпуда гашиша.

— Олег

Иваныч, он не из жадности! — осмеливается Коля. — Это азарт.

— Это анархизм. Мы ведем войну, может быть любое. А он путается неизвестно с кем. Подловят, трое суток просидит без дозы — и продаст… Матвей — один из вас пяти, кто знает меня! Кроме Любиных «псов».

Нарушает наступившую паузу Феликс:

— Матвея никто особо не любил, плакать не будем. Но прикидываем на себя.

— То есть чем ограждены ваши шкуры?

— Да.

— Ничем, если станете вредить общему делу.

По дороге Снегирев настороже:

— Я из машины не выйду. Пусть он подойдет сюда.

В ответ шофер поднимает стекло, зажимает себе нос платком, сидящий рядом со Снегиревым — тоже и пускает ему в лицо аэрозольную струю из маленького флакончика. Снегирев не успевает задержать дыхание, глаза у него выкатываются.

Машина притирается к тротуару, «мальчики» поспешно распахивают дверцы, выставляют головы на свежий воздух.

Затем высаживают Снегирева. На ногах тот еще держится, но нетвердо шагает вперед, будто не понимая, где он.

Покачнулся, добрался до стены дома, оперся.

Народу снует мало, не оглянется. Только очень пожилая женщина, которая сама еле передвигается и потому более чутка на физическую немощь, спрашивает обеспокоенно:

— Гражданин, вам нехорошо? Гражданин!

Снегирев падает.

И вот вокруг тела небольшая толпа. Голоса:

— «Скорую» надо!

— Где тут телефон?

— Что это с ним?

— Сердце, наверно.

— Надо же, молодой еще…

— Вот так работаем, работаем, себя не жалеем, а потом хлоп — и готово!

Машина Коваля неторопливо едет по набережной мимо Андроникова монастыря в сторону Сокольников. Неспрямленная Яуза здесь живописно извивается, старые горбатые мостики соединяют берега, справа поднимаются высокие зеленые откосы.

Приятная, уютная дорога, а для Коваля приятная вдвойне, потому что ведет она к дому любимой женщины. Зовут ее тоже Вероникой, как и жену Ардабьева.

На заднем сиденье невозмутимая пара плечом к плечу — «псы» Хомутовой. Настроение, в котором пребывает Коваль, отчетливо не вяжется со зловещим смыслом этих фигур.

Он тормозит и выходит у крошечного островка с домиком — вероятно, какая-то станция речной службы. В центре современного города прямо-таки диккенсовская идиллия, отрешенность

от суеты, уединение, покой. Ульи желтеют, собаки слоняются.

Созерцание островка для Коваля — окончательное переключение, подготовка к тому, чтобы появиться у Вероники иным человеком: ласковым, раскованным, легким.

…Он звонит в дверь — из коридора вылетает Вероника и по-девчоночьи виснет у него на шее.

— Ой, как я соскучила-ась! Три недели… ненавижу твои командировки!..

— Теперь долго не поеду.

Вероника тащит его в комнату и начинает танцевать вокруг, припевая: «Олежка вернулся, вернулся, вернулся!» Танцует не потому, что Коваль ею любуется, а скорее для себя — от радости, от юной непоседливости, — и останавливается, только когда замолкает служившая аккомпанементом музыка из телевизора.

— Ты прямо с дороги?

— Нет, побывал в конторе.

Что-то мелькнуло, видно, в лице, и она уловила:

— Неприятности?

— Чуткая моя девочка. Да, пришлось… уволить одного сотрудника.

— И теперь жалко?

— В незапамятные времена мы были друзьями. Взял его к себе, и вот ошибся. Ладно, пустяки…

Грубым дается радость. Нежным дается печаль. Мне ничего не надо. Мне никого не жаль.

— «Жаль мне себя немного, — вторит Ковалю Вика, — Жаль мне бездомных собак…» Удивительно, что ты любишь Есенина, — говорит она. — Ты такой волевой, сильный. А впрочем… я о тебе ничего не знаю.

— Больше всех.

— Ничего! Даже где ты работаешь.

— Директор КСИБЗ-6, — шутливо представляется Коваль.

— КСИБЗ? Как это расшифровать?

— Понятия не имею. Никто на свете не знает.

— Да ну тебя! — смеется Вика и перескакивает на другое: — Ой, Олег, я разбила твою японскую вазу!.. Ругаться будешь?

Вид у нее виноватый, против чего Коваль решительно протестует:

— Вика, здесь все твое!

— Но ты же покупал!

— Все твое! Хоть в окно выкини! И никогда больше не извиняйся. Что без меня делала?

— С тоски подыхала. Разрешил бы работать пойти?

— Чтобы ты опять слушалась дурака-начальника? Смотри сюда, — Коваль держит на ладони коробочку. В коробочке кольцо. Вероника смеется:

— Еще кольцо? Олег, я кругом окольцована!

Все вокруг свидетельствует о его стремлении создать здесь райское гнездышко. Обстановка квартиры нестандартна, много картин, шкуры, изысканная посуда за стеклами серванта. Причем упор не на явную роскошь, а на артистизм и коллекционность.

Курков входит к Знаменскому.

— Звали, товарищ полковник?