Следы на песке
Шрифт:
— Ложная тревога?
— Возможно. Здесь в подвале есть бомбоубежище.
Посетители начали поспешно покидать зал.
— Сахар? — невозмутимо спросила Николь и подвинула ему сахарницу. Раздался далекий глухой взрыв. Помешивая чай, она откусила сандвич. Обеденный зал уже почти опустел. — Господи, что они кладут в эти сандвичи?… — начала Николь, но тут грянул второй взрыв, ближе, и ее чашка подскочила на блюдце.
— Наверное, рыбный паштет, — сказал Дэвид и коснулся ее руки. — Пока бомбы падают далеко, но, Николь, я думаю, надо спуститься
Вслед за ним она спустилась по лестнице. Николь ненавидела темноту и давящие потолки подвалов. Довольно скоро она взмолилась:
— Дэвид, это невыносимо. Вы не против, если мы уйдем?
Он взглянул на нее сверху вниз и внезапно смутился.
— Простите, я забыл, что вы не любите подвалы. Вот что я вам скажу: мой дом недалеко отсюда, и обеденный стол у меня очень прочный. Так что если вы готовы испытать судьбу на улицах…
Наверху, под осенним солнышком, ее страх сразу растаял. Задрав голову, она увидела в небе серебристый клин самолетов, похожий на караван гусей; его окружали облачка разрывов зенитных снарядов, напоминающие парашютики семян чертополоха. Над зданием, в которое попала бомба, поднималось белое облако дыма. Облако развернулось, как наполненный ветром парус, и окрасилось алыми отблесками. Николь подумала, что все это выглядит очень красиво.
— Хуже всего придется Ист-Энду, — сказал Дэвид и, взяв ее за руку, ускорил шаг. — Пойдемте.
В высоком здании на Девоншир-плейс Дэвид провел Николь в столовую. Взгляд ее тут же привлекла фотография на буфете.
— Какая красавица! — На фотографии была задумчивая темноволосая женщина. — Кто это?
— Ее звали Сьюзен, — ответил Дэвид. — Она умерла от туберкулеза. Мы были помолвлены и собирались пожениться.
— О, Дэвид, — она подошла к нему. — Какое горе для вас. — В ее глазах блеснули слезы.
— Это было давно.
Когда в четверть седьмого прозвучал отбой воздушной тревоги, они перешли на кухню. Дэвид сделал омлет и нарезал салат.
— Мама присылает мне из дома яйца и овощи, — объяснил он. — А меня мучает чувство вины. Я сам себе кажусь избалованным.
Николь с аппетитом хрустела салатом.
— Так вкусно, Дэвид. Не мучайтесь. Я вот никогда не мучаюсь чувством вины.
Он как раз мыл позднюю малину к пудингу, когда вновь завыла сирена.
— Лучше нам съесть десерт под столом.
— Мы обязательно должны выпить шампанского, Дэвид. Есть у вас шампанское? Оно хорошо сочетается с малиной.
Хлопок вылетевшей пробки прозвучал отзвуком отдаленного взрыва. Николь быстро осушила бокал.
— Они подбираются ближе.
Дэвид пояснил:
— Днем они сбрасывали зажигалки, чтобы осветить цель. Боюсь, сегодня будет тяжелая ночь.
Она протянула ему свой бокал.
— Тогда налейте мне еще.
Он нахмурился.
— Я не уверен…
— В чем?
— Вы еще слишком молоды, Николь.
Она возмутилась:
— Мне уже семнадцать!
— Семнадцать… Боже правый. — Он покачал головой. — Мне тридцать
— Мой отец на тринадцать лет старше матери, — заметила Николь, — и они очень дружны. И кроме того, — она начала хихикать, — смешно беспокоиться о том, что я выпью лишний бокал шампанского, когда вокруг творится такое!
Ей приходилось кричать, чтобы перекрыть грохот разрывов. Глядя на нее, Дэвид тоже начал смеяться.
На следующий день, возвращаясь домой из больницы, Гай подумал, что это было в каком-то смысле крещение. Ощущение нереальности происходящего, которое не покидало его с момента объявления войны, с Мюнхенского соглашения, — исчезло без следа. Картина разрушений, с которой каждый лондонец столкнулся в это славное сентябрьское утро, расставляла все по своим местам.
Ночью Гай один раз забежал домой, чтобы убедиться, что Элеонора с Оливером спустились в домашнее бомбоубежище. Все остальное время он помогал пострадавшим от бомбежки, и сейчас, после бессонной ночи, чувствовал странное воодушевление. Доставляло удовольствие просто быть живым. Он радовался тому, что сегодня воскресенье и у него нет приема. «Надо поговорить с Элеонорой, подготовить их с сыном к отъезду, позвонить на вокзал, чтобы узнать, когда отходит поезд на Дерби, а потом можно будет отдохнуть», — сказал себе он.
Гая очень угнетала необходимость разлуки с ними — перспектива одинокого холостяцкого существования страшила его, — но он понимал, что выбирать не приходится. Свернув на Мальт-стрит, он увидел, что все дома на этой улице целы, и только легкий налет кирпичной пыли, нанесенной ветром, лишил яркости траву и листву деревьев. Разрушенные здания Степни и Уайтчепел еще стояли у него перед глазами, но тяжелее всего было вспоминать о том, что могут сделать падающие крыши и стены с хрупким человеческим телом.
Элеонора была на кухне. Гай поцеловал ее сзади в шею и, как всегда, восхитился, какие у нее блестящие волосы и гладкая, упругая кожа.
— Как Оливер?
— Спит, слава Богу. В бомбоубежище он кричал всю ночь.
— Я позвоню на вокзал, узнаю, когда идет поезд. Ты успеешь собраться сегодня, дорогая?
Элеонора терла сыр для соуса.
— Все вещи Оливера постираны и поглажены. А мне нужна только ночная рубашка.
— Ночная рубашка? Тебе понадобятся теплые вещи, Элеонора. У меня нехорошее предчувствие, что все это может затянуться до зимы.
Не оборачиваясь, она спокойно проговорила:
— Гай, я отвезу Оливера к бабушке, а сама вернусь домой.
Гай сел напротив и подушечками больших пальцев потер запорошенные кирпичной пылью глаза.
— Элеонора, — сказал он, — я хочу, чтобы ты поехала с Оливером в Дербишир. И хочу, чтобы ты оставалась с ним там.
— Нет, Гай. — Она завернула оставшийся кусочек сыра в бумагу и отложила в сторону. — Я твердо намерена вернуться сюда и помогать тебе.
Он взял ее за руку и попытался объяснить: