Слепые по Брейгелю

Колочкова Вера Александровна

— А для чего?

— Просто поговорить. Помириться, в конце концов.

— А… Ну что ж, я рада. Давай мириться.

— Давай. Ты прости меня, пожалуйста, что я с тобой в прошлый раз по-свински разговаривала, а? Правильно ты меня отфутболила, так мне и надо. Я потом долго думала… Долго…

— Ну? И чего надумала?

— Знаешь, как-то открылось вдруг… Ты ж никогда раньше хамством на хамство не отвечала, правда? И в гневные ответные эмоции не умела впадать?

— Да. Не умела. Только куда ты клонишь, не понимаю?

— Так отсюда же

все и пошло, мам… Ты же сама всех к этому приучила — какую эмоцию мне пошлете, ту и съем. Если хорошую — благодарствуйте, если плохую — слезами ее оболью и тоже съем. Все и привыкли, что ты молча проглатываешь и плохое, и хорошее. И я, твоя дочь, тоже привыкла, вот что самое страшное. У меня этот выработался, как его… Рефлекс дозволенного раздражения. А чего ж себе раздражения не позволить, если можно? Да еще и в такую обидную форму его облечь… Как вспомню, что я тебе наговорила в прошлый раз! И спасибо, что ты мне по башке надавала, на место поставила. Давно надо было. Раньше еще.

— Я не могла раньше, Слав. Да, а про дозволенное раздражение — это ты правильно сказала… Очень опасная вещь, похожа на искушение. Мне тоже, как ты говоришь, открылось — нельзя его по отношению к себе культивировать, как бы там ни было, какой бы слом у тебя внутри ни происходил. И волю надо в себе самостоятельно выращивать. Знаешь, мне это уже говорили, кстати. Вчера вечером. Никто, мол, не придет и не решит твои проблемы, только сама. Сама-сама-сама! Хм, смешно, правда?

— Нет, не смешно. Наоборот, грустно. Грустно, что папа тебя не будет знать — такую. Ты прости его, мам. Он от тебя ушел — от той, понимаешь?

— Понимаю, доченька. Да и не держу на него зла. Нет, все правильно. Наверное, так и надо было. Пусть он будет счастлив, он заслужил. Знаешь, я теперь думаю грешным делом, что у нашего папы на земле вообще особая миссия. Только не смейся, ладно?

— Нет, не буду. А что за миссия, интересно?

— Ну… Он вроде как призван избавлять женщин от одиночества, что ли… Которое не простое, а особо губительное, страшное одиночество. Что до меня — я бы точно не выжила тогда, в юности, если бы не вросла в его загорбок наглой элементалью, как Вика недавно выразилась. Вот, мое одиночество худо-бедно устроил, пора мне и честь знать. Теперь, стало быть, очередь Вассы Железновой пришла. Я думаю, ее одиночество тоже проблемное — слишком застарелое, больное, железно-ржавое. Так что пусть его…

— Хм… Интересная у тебя трактовка. Значит, ты больше его не любишь, мам?

— Хм… А я и сама не знаю. Тут дело в другом, дочка. Скажем так, я вообще раньше не умела любить, я не знала, что это такое. Я только и умела — бояться всего подряд. А для любви обыкновенная смелость нужна, человеческая, сермяжная. Смелость и воля. Кто ее имеет, тот никогда не сомневается, любит или не любит. Поэтому я не знаю, дочь, как ответить на твой вопрос. Одно могу сказать точно — я очень благодарна твоему отцу. Очень.

— Мам… У тебя кто-то другой появился, да?

— Почему ты решила?

— Ну…

Ты сейчас о любви заговорила, у тебя глаза сразу стали темно-фиолетовыми, как ночные фиалки. Такие красивые…

— Да ну тебя! Не сочиняй.

— Нет, а все-таки, мам? Кто-то появился, да?

— Не знаю… И да, и нет. Сама не понимаю. Это словами не объяснишь, дочка.

— Скажи хотя бы — приличный мужчина?

— Слав, ты сейчас пытаешь меня, как наша Татьяна из бухгалтерии. Перестань.

— Ну все-таки, мам? Достойный или нет?

— Более чем. И приличный, и достойный, и какой хочешь. Он замечательный, Слав…

— А что у тебя с ним?

— Хороший вопрос. Но ответить я на него не смогу. Я не знаю, что у меня с ним. Так бывает, Слав. У меня с ним, наверное… Счастье горя. Или, наоборот, горе счастья… И не спрашивай больше, пожалуйста! Иначе реветь начну, не остановишь. И вообще… Ты мириться приехала, вот и давай мириться. Я люблю тебя, доченька, очень люблю! И еще больше люблю, когда ты вдруг с новой стороны открылась. Ты умеешь просить прощения, а это дорогого стоит, поверь…

— Я тоже очень люблю тебя, мам… Не плачь…

— А я плачу?

— Ты плачешь!

— Да ну?.. Это я от счастья, наверное. Или от горя. Да ну тебя, запутала меня напрочь! И вообще, мы обедать сегодня будем или нет? Я есть хочу. Супчика горяченького, да с потрошками! Я ведь нынче с бодуна, мне полагается!

— Не поняла… С чего ты, мам?

— С бодуна. С похмелья то есть.

— Ну, ты даешь… Прямо на глазах человеком становишься!

И рассмеялись обе, высматривая официанта. Он уже пробирался в их сторону между столиками, надев на лицо дежурную извинительную улыбку. Время такое было — обеденное, ко всем сразу не поспеешь.

— Ой, мам, еще про тетю Вику хотела спросить… Она мне звонила третьего дня, очень переживает, что наговорила тебе лишнего. Даже перезванивать боится.

— Ой, глупая… Ладно, хорошо, молодец, что сказала, я ей сама позвоню.

— А что она тебе такого наговорила?

— Да ничего особенного, в общем… Гольную правду-матку врезала, и все дела. Причем больно, по самому темечку врезала. Напилась коньяку и выдала по полной программе. Я поначалу обиделась, а потом… А потом как-то все закрутилось, наизнанку вывернулось. В общем, нет никакой обиды. Хорошая у меня подруга Вика, замечательная. Будем дальше дружить.

— Ой, как хорошо. А то она извелась вся. Ты ей прямо сегодня позвони, ладно?

— Ага… Слушай, а где наш официант, опять куда-то пропал? Сейчас скандалить начну, жалобную книгу требовать!

— Мам… Уймись, а? Новое состояние — это замечательно, конечно, но ты слишком увлекаешься, по-моему. Или у тебя на сегодня по плану скандал в общественном месте запланирован? Вчера — пьянство, сегодня — скандал? Уймись, мам.

* * *

— …Ты где был? Я же не спала всю ночь, с ума сходила! Почему трубку не брал? Я что, свиристелка малолетняя, чтобы ты мои звонки игнорировал?