Слепые по Брейгелю

Колочкова Вера Александровна

— Да… Да, конечно!

— Ну, вот и сговорились. Только учти, огурцы — тоже твоя забота. Воду из колонки таскать, поливать, на ночь пленкой закрывать, утром открывать… Да и малосолить опять же… Тоже возни много. Я тебя потом научу. Забот невпроворот, конечно, на речку купаться не сбегаешь. Но ведь оно стоит того, а, Сань?

Она еще спрашивала! Да он готов был ананасы на огороде выращивать да к поездам носить. И канючить, и «со слезой зыркать», и носом хлюпать — да все, что угодно, лишь бы наконец маму увидеть. Дотронуться до нее, в глаза глянуть. Почему-то казалось очень важным — чтобы непременно в живые глаза глянуть. Может, они в жизни не такие грустно-виноватые, как на карточке?

А

забот с этими огурцами оказалось действительно невпроворот, права была тетка. Колонка располагалась не близко, аж на соседней улице, пока воду в ведре несешь, половину на ноги расплещешь. Носишь ее, носишь, а бочка все никак не наполняется… Еще и лето, как назло, выдалось жаркое. И к очередному поезду надо не опоздать… Круговерть, отдохнуть-перекусить некогда. Но потом пообвык, приспособился, научился время по минутам рассчитывать. А если не успевал днем бочку водой наполнить, то и полночи прихватывал. Ночью даже легче, солнце в макушку не припекает. Присунется на свой топчан часика на два, поспит, и уже вставать пора, к утреннему, к семичасовому. Правда, пассажиров из него мало на перрон выходило — дрыхли в такую рань. Но покупали у него хорошо, тетка права оказалась.

Однако дважды за лето все предпринимательство чуть не улетело псу под хвост. В первый раз он заболел — надорвался тяжелые ведра таскать, два дня животом маялся, встать не мог. Лежал и слезами обливался — не от боли, нет. Переживал, что солнце на улице шпарит, всю огуречную рассаду на грядках сожжет… На третий день встал, хоть и голова звенела от слабости да ноги в коленках подгибались, взял ведра, пошел на колонку. Перемог себя. Как — самому непонятно было. Одно радовало — живой. А если живой, то все можно перетерпеть.

А во второй раз его чуть товарняком не раздавило. Торопился с огурцами к поезду, опаздывал, решил путь сократить — не через станцию, а прямо по рельсам пробежать. И как он подкрался сзади, товарняк этот… Оглянулся, будто силой кто его голову повернул. И такой же силой будто снесло с рельсов — в последнюю долю секунды. По ведру, конечно, вдарило, все огурцы салютом в разные стороны полетели. Сидел потом на насыпи, долго очухаться не мог.

Вечером торжественно сдавал тетке выручку — всю до последней копеечки. Она молча кивала, даже не похвалила ни разу. А ему никакой похвальбы и не надо было — это ж на поездку деньги-то, к маме. А вдруг да еще не хватит? Что тогда?

В конце августа тетка уехала в город, в районный центр. Вернулась довольная, нагруженная пакетами. Бросила ему с порога один, перевязанный крест-накрест бумажным шпагатом:

— На, Сань, это тебе! Честно заработал, молодец! Там пальто зимнее, валенки, шапка-ушанка…

У него пальцы стали вялыми, так и не смог развязать узелок. Тетка подошла с ножом, хватанула шпагат, через бумагу выглянул край коричневого суконного подола.

— Я решила пальто коричневое взять, Сань. Думала, может, черное да коричневое тоже не маркое, как думаешь?

— Да, не маркое… Теть, а к маме когда поедем? Мы же к маме хотели…

— Что ты говоришь, Саня, я не поняла?

— К маме! Мы хотели к маме! Я денег заработаю, и к маме! Вы сами говорили, что поедем!

— Да слышу, слышу, не ори, не глухая. И не трясись, чего затрясся-то весь, как в лихоманке?

— Я… Я не буду… Только скажите — когда к маме?!

— Да чего ты, как пластинка заведенная — к маме, к маме! Давай уж другим разом, Сань. Больно дорого туда ехать, почти на край света. Шуточное ли дело — пять суток на поезде. Не, Сань, таких денег у меня нет… Вишь, на пальто тебе пришлось потратиться. А как без пальто, Сань? Зима придет, а тебе в школу ходить не в чем. Все кругом скажут — тетка

виновата. Знаешь ведь, какие у нас люди, сразу пальцем потыкать норовят почем зря! И никто ведь не спросит лишний раз, не поинтересуется, каково мне одной тебя растить, кормить-поить… В общем, другим разом, Сань. Как-нибудь и к мамке твоей съездим, не горюй. Да уйди с моих глаз, видеть не могу, как затрясся-то весь, господи! Весь в матушку пошел, такой же нежный да нервно малахольный. Беда мне с вами с обоими.

Он потом не спал всю ночь. Не плакал, просто усталость страшная навалилась. Наверное, это была за все лето накопленная усталость. Вот и придавила разом, как бетонная плита. Под утро едва сполз с топчана, достал мамину фотографию, подошел к серому рассветному окну, глянул… Показалось, лицо ее напряглось дополнительной скорбью, невыносимой даже для его маленького сердца — что же делать, прости, сынок. Ты не виноват, это я во всем виновата.

А осенью пришло письмо в сером казенном конверте — тетка прочитала, завыла в голос. Он сразу догадался, отчего она завыла. Это мама умерла там, в колонии. Он чувствовал… Как из письма выяснилось, еще месяц назад умерла.

Тогда ему, пацану, казалось, что жизнь потеряла всякий смысл. Нет, не кончилась, просто бежали дни автоматом, неинтересные, серые будни. Тетке он хлопот не доставлял, учился хорошо, тоже на автомате. Читал много, запоем. Там и жил душой, там, в книжных придуманных обстоятельствах. Потом тетка его по блату, через родню умершего мужа, в Суворовское училище пристроила — он и не возражал, да его никто и не спрашивал. Тем более тетка замуж собралась, написала ему в училище длинное письмо — давай, мол, Сань, дальше уж сам как-то пробивайся, я все для тебя, что могла, сделала. А у моего нового мужа после смерти жены трое сирот осталось, так что сам понимаешь.

Конечно, он понял. И даже обрадовался за тетку, открытку поздравительную послал, розовую, с голубями и двумя кольцами. А про себя усвоил — один он теперь, совсем один. Тетка права, надо самому пробиваться. А куда особенно пробиваться после Суворовского училища? Одна дорога и есть — в военное училище, пусть будет артиллерийское, принципиальной разницы нет. Легко поступил, все экзамены сдал на «отлично». И вот вам свеженький бравый курсант, белый чубчик, фуражка, глаза голубые. Занятия, казарма, увольнительные. В одной из увольнительных встретил Машу…

Она была очень похожа на маму, ту, с черно-белой фотографии. То же милое нежное лицо, те же глаза. Да, точно… Его тогда поразило, что у нее глаза виноватого ангела. Такие же, как у мамы!

Его любовь к Маше была похожа на сердечную боль. Все время хотелось замереть и не дышать, и смотреть на нее, смотреть… А еще, он чувствовал, было в его привязанности к Маше что-то неправильное. Из чего исходило это неправильное — не мог себе объяснить. Но было, было. Это неправильное притягивало, диктовало слова любви, действия, поступки. Будто втягивала его в себя эта молчаливая девушка, растворяла в своем «неправильном». Было время — хотел вырваться, но не смог. Бежал потом к ней сломя голову, обнимал, прижимал к себе всю, будто потребность дикую ощущал — надо защитить, уберечь. От кого защитить, от кого уберечь? Вроде не угрожал ей никто… Правда, от женитьбы ребята-курсанты его сильно отговаривали — мол, ненормальная твоя Маша, мутная какая-то, намаешься ты с ней. Зато в белом платье, в пышной фате она была чудо как хороша! И улыбалась по-новому, спокойно и счастливо, и жалась к нему доверчиво, и в глаза заглядывала. Такое было чувство, будто добежала до цели и успокоилась. Но, наверное, это нормально, хорошо даже? Замужество как фактор защиты, мужнина спина — каменная стена и все такое прочее?