Слезы Магдалины
Шрифт:
– Эй ты! Чего приперся! – кричат сверху.
– Захотел и приперся!
– Твое место, что ли?
– Скажи еще, что твое!
Мечутся рыбы в воде, мечутся стрекозы над водой, пугаясь теней. Мальчишки дерутся. И тот, который отступает, наносит удар:
– А у тебя сестра психичка! Психичка-психичка-пси...
Речной песок на зубах. Удивление. У Влада нет сестры.
– Пгэвосходно! Пгэвосходно... – Голос выдергивает из воспоминаний, которые тускнеют, увядая. Было ли это вообще?
– Было, было, – уверяет доктор, пряча в рукаве монетку на веревочке. –
У него слезятся глаза, и красный нос подрагивает, точно пытается нащупать след истины.
– Я сумасшедший? – Теперь Владу не страшно признать это, но хотелось бы подтверждения. А доктор не спешит, он долго и суетливо оправляется, разглаживая несуществующие складочки на пальто. Даже не разделся. Ну да, здесь же холодно. Адски холодно!
– Безумие – слишком тонкая матегия, чтобы с ходу можно было сказать, кто безумен, а кто ногмален. У вас же, полагаю, имеют место подавленные воспоминания. Ваша голова, молодой человек, подобна шкафу, в котогом скгывается множество вещей. Одни на виду, дгугие в тайниках лежат. В ваших тайниках чегесчуг много всего. Кгитическая масса, если можно так выгазиться.
Память из обогащенного урана? Накапливается-накапливается, а потом бах? И голову в щепки. Вдребезги!
– Смею пгедположить, что когда-то оггомный пласт воспоминаний был заблокигован. Вегоятная пгичина – стгесс.
– Авария?
Аварию Влад тоже не помнит. Папа сказал, что она была, и Влад поверил. Зачем им лгать?
Действительно, зачем?
– Авагия. Или нечто дгугое, что скгыто за официальной вегсией. Нельзя убрать, не дав ничего взамен, – он часто моргает, и в уголках глаз скапливается белесая жидкость. – Пгедположим, что с вами случилась некая... непгиятность, котогая очень сильно повлияла на вас как на личность. Настолько сильно, что ваш газум, возможно, не без помощи специалистов, изменил ваше пгошлое. Заменил опасную память на безопасную. Но!
Замена памяти? Разве такое возможно? Влад прикоснулся к голове, пытаясь нащупать шрамы. Ему вдруг представилось, как он лежит в больнице, и кто-то – та самая медсестра, с ногами-столпами, которые шоркали по клетчатому полу, – вскрывает череп. Вынимает перегоревшую деталь из мозга и вставляет другую.
– Но постепенно ваше сознательное увеличивало давление на ваше бессознательное, находя аггументы пготив официальной, так сказать, вегсии. И чем дальше, тем остгее становился конфликт. С дгугой стогоны, его, несомненно, усугублял вгеменной фактог. Ничто не вечно, так сказать...
– И что мне делать?
– Вспоминать. Пгосто вспоминать. Лучше всего, конечно, обгатиться к специалисту. Пгоцесс восстановления будет болезненным.
Ему легко сказать: вспоминать. Как будто Влад не хотел бы. Хотел! И пытается. И не понимает, что же такое скармливает ему его собственное «я», будто задавшееся целью его, Влада, свести с ума.
– Поговогите с вашими годителями.
– О чем?
– Хотя бы о вашей, как вы утвегждаете, несуществующей сестге. И если будет желание, то обгащайтесь, – он протянул черный прямоугольник. Ну надо же, мозголом,
Мудрый карлик явно чего-то недоговаривал, и Влад хотел было возмутиться, но перед глазами вдруг возникла монетка, заплясала, завертелась, засверкала серебром, совсем как пескарь на удочке...
– Психичка! Психичка! – донесся ехидный голос. И комок грязи шлепнулся на голову. Ну скотина... дай только догоню.
И вспомню, как тебя зовут.
Димыч чувствовал себя цирковой лошадкой. Бесконечность круга арены, белый песок под копытами, шлепки хлыста, ленивые, потому что лошадка и так знает, что нужно бежать. Софиты. Взгляды.
Смотрят с фотографий умершие ведьмы. Крестом разложены – не нарочно вышло.
Смотрит, выжидая, Надежда.
Пялится из прошлого Маняшка, подмигивает: дескать, что ж ты, дурачок, понять не можешь? Все ведь просто. Ты мне, я тебе, и все довольны.
Дверь кабинета распахнулась, и на пороге возник лысый тип в клетчатом пиджаке. За плечами типа возвышались еще двое, выше и шире в плечах, облаченные в одинаковую костюмно-черную униформу телохранителей.
– Это к тебе, что ли, Машка бегала? – поинтересовался тип, усаживаясь на стул. Он закинул ногу на ногу, достал из кармана толстую сигару, которую зажал в кулаке, словно дубинку.
Наверное, над типом можно было бы посмеяться.
Невысокий, уродливый – голова лысая и какая-то приплюснутая, шея короткая, мясистая, вылезает из воротника-ошейника складочками шкуры, а квадратный подбородок отливает синевой свежей щетины. И костюм смешон, ладно скроен, да криво сидит, собираясь складочкой на впалом брюхе.
– Так к тебе?
– Если о Свиридовой Марии речь, – почему-то Димыч сразу понял, о какой Машке его спрашивают, – то да, она приходила. Я заявление принял.
– Принял он... только не предпринял! Девочку поуродовали, а он мне – «принял»!
Голос у гостя низкий, рокочущий. Тон ничего хорошего не предвещает.
– Ты мне скажи, кто это сделал?
– Дело будет...
– Ты мне лапшу на уши не вешай, а? Я тебя как человека спрашиваю. Кто?
– Как человеку и отвечаю: разберемся.
Пыхтение. Голова уходит в плечи, а плечи подаются вперед. И выходит, что тип уже над столом нависает, над бумагами Димычевыми. Руки легли поверх фотографий, локти растопырились, принимая вес тела.
– Слушай сюда, умничек. Пока ты разбираться хочешь, моя девчонка помереть может. А Машку я люблю. Я жениться на ней собираюсь. И чтоб детей родила. Мечта у меня такая. А за свои мечты я любому глотку перерву.
Димыч поверил. Сразу и безоговорочно.
– Я сюда вообще не пришел бы, когда б не Надька. Она сказала, что ты точно знаешь, кто это сделал... – пальцы собрались в кулак.
Ну Наденька-Маняшка, удружила, нечего сказать. Она что думает, что Димыч просто так возьмет и сдаст Влада? А ведь думает. И радуется замечательному варианту.