Слезы пустыни
Шрифт:
— Сначала мы их перехитрили. Повстанцы спустились с гор, атаковали и вновь испарились. Они держались на холмах и в долинах, где танки и вертолеты были бесполезны. И знаешь, чем они ответили? Напали на деревни.
— Мы слышали об этом, — сказала я. — Это звучит так ужасно. Так ужасно. Вот почему я волновалась…
— Это сущий кошмар, Ратиби, — отец повернулся ко мне с потемневшим от гнева лицом. — Представь себе, они отказываются бороться с нами честно, лицом к лицу, как мужчины. Вместо этого они нападают на невинных женщин и детей. Кровожадные
— Но что мы можем сделать, чтобы остановить их?
— Да как же их остановишь? Только сейчас у людей раскрылись глаза на опасность. Они пытаются объединяться, искать оружие, уходят к повстанцам. Но, конечно, нужны деньги, особенно для оружия. А это требует времени… До сих пор схватки велись на западе, но мы боимся, что они распространятся на нашу область. Что огонь перекинется на нас.
Отец помолчал, наклонился вперед и постучал по указателю уровня топлива. Стрелка качнулась, затем упала, показывая, что резервуар полон на четверть. Она вечно застревала, и, если об этом забыть, можно легко остаться без бензина.
С болью в глазах отец взглянул на меня:
— Ты знаешь, до чего дошло, Ратиби? В некоторых местах целые деревни ушли жить в холмы. Они живут в горах, чтобы спастись от убийц… Несколько недель назад мы обсуждали, не сделать ли нам то же самое. Но старики, включая твою бабушку, отказались покинуть деревню. Они решили остаться и бороться. Лучше быть храбрым, чем бежать, сказали они. Так что мы остаемся — по крайней мере, пока.
— Что ты хотел сделать? Что ты сказал?
— Я сказал, что хорошо рассуждать о храбрости, но нам необходимо оружие. Я сказал, что, если мы будем ждать, когда бои докатятся до нас, будет слишком поздно. Но я понимаю, почему люди хотят остаться. Это наша земля, наши дома, наши фермы. Это наша община. Я не виню их.
— И что же теперь? Что нам делать дальше? Это все так ужасно…
— Не пойми меня неправильно, Ратиби, — оборвал меня отец. — Нам нужно избавиться от прошлого. Слишком долго арабы издевались над нами, и это начало борьбы за наши права. Я рад, что это началось, — это хорошо. Я просто надеюсь и молюсь, чтобы мы преуспели. Мы будем знать, что победили, когда получим свои права, когда у нас будет истинное равенство.
Отец объяснил, что деревенские начали караульную службу. День и ночь кто-нибудь стоял на вахте, чтобы предупредить других в случае нападения. Были намечены лучшие пути эвакуации на случай, если женщинам и детям придется бежать в лес. Люди продолжали рассуждать, что нужно раздобыть оружие, но простой фермер не мог в одночасье превратиться в торговца оружием. В любом случае, где взять деньги? Мой отец был самым богатым человеком в деревне, но и ему вряд ли было бы под силу вооружить всех, даже если бы оружие и нашлось.
Все уповали на то, что военные не придут, и в то же время пытались подготовиться к нападению. Страх подкрадывался к нашей деревне — страх, ужас и горе. На мой дом опустилась тьма.
Это действительно было ужасно. И кровь стыла в жилах.
15
Знахарка
На
— Что такое? — спросила я бабушку, пытаясь подавить очередной зевок.
— Как по-твоему, который час? — улыбаясь одними глазами, ответила она вопросом на вопрос. — Твои пациенты заждались. Давай начинай осматривать их, а я пока приготовлю завтрак.
Мгновение я в замешательстве смотрела на бабушку. О чем это она? Какие пациенты? И вдруг сообразила, что женщина, стоящая первой в очереди, указывает на меня. Она подняла свой тоб, демонстрируя вздутый живот, и жестом велела мне подойти и посмотреть. О нет… Я взглянула на бабушку — с изумлением и ужасом одновременно.
— Давай-давай, — воззвала она. — Чего ждешь? Ты шесть лет училась — и теперь можешь заполучить настоящих пациентов. Давай-давай, доктор Халима Башир.
Подходя к ожидающим меня женщинам, я поеживалась от смущения. Как я объясню им, что, даже если я и врач, не в силах буду вылечить большую часть их недугов? Я чувствовала себя безнадежно неполноценной. Отец поставил у ворот столик и положил на него стетоскоп и тонометр, которые купил в Хашме. Сев за стол, я с горечью осознала, что моя семья смотрит на меня. Их гордость окружала меня огненным кольцом.
Подошла первая женщина — та самая, с торчащим животом. Она указала на черную резиновую катушку стетоскопа:
— Потрогай меня этой штукой и скажи, что не так.
Я попыталась улыбнуться:
— Ну, во-первых, мне нужно, чтобы ты сказала, в чем сама видишь проблему.
Она фыркнула:
— Да она любому видна. Живот у меня слишком большой. Просто потрогай меня этой штукой и скажи, что не так.
— Видишь ли, так не делается. Эта штука не говорит со мной. Не может сказать мне, что не так.
— Ха! Доктор называется… — заметила она женщине, стоявшей за ней. — Послушай, я уже носила, и такого никогда не было. Посмотри, какая я здоровенная! Я имею в виду, у меня там урод какой или что?
Она говорила во весь голос, и остальные женщины расхохотались.
— Говорю тебе, потрогай меня этой штукой и скажи мне, что не так.
— Хорошо, я попробую. Но я не всесильная. Может быть, тебе все равно нужно будет в больницу…
Я заложила в уши дужки стетоскопа и прикоснулась холодным металлом к мягкой коже живота женщины. Та вздрогнула:
— Полегче, она же ледяная! Хочешь моего уродика заморозить, а?
Женщины опять расхохотались. Вскоре я обнаружила, в чем заключалась «проблема». Она ждала двойню. Я слышала, как стучат их чудесные маленькие сердечки. Насколько я могла судить, оба были совершенно здоровы. Вслушиваясь в их мир, я чувствовала, как сквозь меня струится теплое сияние счастья. Это то, чему я училась.
Я села за столик и улыбнулась.
— Все нормально. И не урод там, а два ребенка, вот и все. Двойня у тебя будет.