Слишком личное
Шрифт:
Страна поднималась из руин. Жить стало лучше, жить стало веселее – так говорили из черного раструба громкоговорителя на столбе перед правлением. И действительно, в ее собственной судьбе вдруг стали происходить некоторые перемены. Началось с того, что в их село, потерявшее значительную часть мужского населения, стали возвращаться уцелевшие воины. Так в ее жизни появился Леонид.
Он приехал к ним вместе с другом-однополчанином, потому что ему некуда было возвращаться. Родное белорусское село, в котором он когда-то родился, было сожжено дотла, и даже место, где оно находилось, уже заросло по пожарищам крапивой и лопухами. Арина привлекла его неброским
То, что происходило между ними, трудно было назвать любовью – она принимала его ухаживания, но хотела присмотреться к этому человеку получше и явно не торопила события. Он же подсознательно выбрал такую же, какой была его мать в уничтоженной белорусской деревне, – немногословную, неяркую, худую, работящую…
По селу уже прошел слух, что Леонид Ногаль хочет сватать приемную дочь Афанасия Сычова, а до самого дяди Афони эта новость почему-то дошла чуть ли не в последнюю очередь. Что ж, принять зятя в семью, да еще такого работящего, мало пьющего, как этот самый Леонид, – дело хорошее…
– Ну, кх-м, здравствуй, что ли, – сунул при встрече Леониду Ногалю свою заскорузлую клешню с полпальцем Афанасий Сычов. – Слыхал, к Аришке нашей клинья подбиваешь, что ль?
Высокий, стройный Леня Ногаль, демобилизованный автомеханик, а теперь заведующий колхозной автомастерской, окинул взглядом будущего тестя и крепко сжал его руку.
– А что, нельзя?
– Да оно-то можно… Слышь, Леонид, нам бы сесть рядком да поговорить ладком…
К встрече с будущим зятем Афанасий готовился – под полой дожидалась своего часа мутная бутыль, заткнутая свернутой жгутом газеткой. Сели в пустой мастерской, которую Ногаль открыл своим ключом. Домовито постелил на столе чистое полотенце, поставил две мятые алюминиевые кружки. Афанасий выставил бутылку, выудил немудрящую закуску – хлеб-соль, несколько степлившихся в кармане огурцов-переростков, картошку в мундире. Леонид извлек откуда-то миску, протер ее ветошкой, плеснул подсолнечного масла, огурцы нарезал вдоль на четыре части, хлеб – аккуратными кусочками. Сердце Афанасия радовалось такой хозяйственности будущего родственника, только где-то внутри точил его червячок: за что Аришке-то такое счастье? Чем заслужила?
Выпили по первой. Афоня заметил, что будущий зять пьет неохотно, больше налегает на картошку с маслом, на хлеб и огурцы.
– Дак что, свататься, что ли, будешь? – спросил он напрямую, когда выпили по третьей. – Девка-то она хорошая, работящая, но… – Афанасий крякнул и полез в кисет за махоркой.
Леонид Ногаль тоже пошарил в кармане, достал пачку «Беломора», спички, выложил на стол.
– Эх, хорош казенный табачок-то. – Афоня вертел головой, выпуская в сгущающийся сумрак автомастерской сизый дым. – И девка наша всем хороша, только…
– Только что?
Несмотря на выпитое, взгляд у Леонида был пристальный, трезвый. Нехороший взгляд. Однако решаться было надо.
– Неужто Аришка-то так сильно к сердцу прикипела? – спросил Афанасий, с сожалением глядя на почти докуренную папиросу. В стальные глаза Ногаля он смотреть почему-то избегал. – Что, другой никакой по селу не нашлось?
– Да я и не искал. Чего зря перебирать, девок портить… мне и эта подходит.
– Подходит-то она подходит. – Сычов покрутил головой. – Ничего не скажу – Аринка девка хорошая, работящая. Да старовата она,
Леонид удивленно вскинул брови. Возрастом Арины Сычовой он никогда не интересовался.
– Что ж ей, семьдесят лет? – насмешливо спросил он.
– Годков-то ей уж почитай как тридцать сравнялось, – прибавил маленько племяннице Афанасий. – Она ведь у нас старшая будет. Всех вынянчила. Алешку моего покойного все на руках носила… Да не в этом и дело. – Он махнул рукой, заметив, как у Леонида вытягивается лицо. – Жить-то вы с ней где думаете? У хозяйки у этой твоей, живоглотки? Угол снимать?
– Правление обещало лесу выделить, – сумрачно произнес Леонид, глядя почему-то на захламленный старым железом верстак.
– Жди, пока рак свистнет! У тебя, паря, руки-то золотые, да нужно еще суметь и столковаться, подмазать где надо… И не машинным маслом-то. А ты человек пришлый, никого тут не знаешь… Я-то могу с кем надобно и покалякать…
Поговорить с нужным человеком Афанасий действительно мог. Еще два года назад, в гнилое неурожайное лето, когда колхозная скотина осталась, почитай, без корма на зиму – сено прело в поле под затяжными дождями, ни просушить, ни сложить его в стога не было никакой возможности, – и случилось это. Заприметил скотник Сычов в лесу на полянке четыре небольших стожка и даже сено узнал – с клеверного колхозного поля оно было, просушенное еще до дождей, самое лучшее сено. Трогать стожки не стал, своей живности почитай не было, но наведывался иногда – как знал, что хозяин стожков объявится и когда-нибудь ему пригодится.
Владельцем ворованного богатства оказался не кто иной, как сам главный бухгалтер Василий Степаныч. Тот держал дома, в сараюшке, единоличную свинью, да коз пару котных, да овечек пяток… Перепугались оба до смерти – и Афоня, и главный колхозный экономист. Афанасий Сычов – потому что последний год копал под него Василий Степаныч: куда, мол, корма на скотном дворе деваются? Разве ж объяснишь, что с одного горелого сена рекордных привесов у скотины не дождешься. Бухгалтер же буквально ко всему цеплялся: то ведра казенные заставлял считать, то справлялся, куда соломы такая прорва уходит. Короче, то одно, то другое. И тут Афанасий, не разобравшись сразу, перепугался: а вдруг бухгалтер подумает, что скотник прячет в лесу ворованное сено?
Однако, всмотревшись в побелевшее как мел лицо Василия Степаныча, почти тотчас и сообразил, что сено-то, оно, конечно, краденое, но украл его именно дотошный, въедливый бухгалтер. Расстреливали за двадцать колосков, подобранных со сжатого поля, за полмешка мерзлой картошки, а тут – такое богатство. Стояли, смотрели друг на друга. Первым не выдержал бухгалтер, отвел взгляд.
– Слышь, Афанасий, ты вроде лесу хотел… Строиться…
– Время сейчас не то, Степаныч, чтоб строиться…
– Да, время не то… Я это, Афоня, сено-то… тут, в лесу, накосил…
– Да уж вижу…
Сено было не болотная осока, а чистый клевер, золото, а не сено… и понимали это оба. Но иногда лучше чего и не увидеть.
– Давай-ка, Степаныч, вывезем твое добро ночью по-тихому, – предложил скотник. – А то еще наткнется кто. Не посмотрит, что сено-то лесное. Не разберется. А время-то – сам знаешь. Я подмогну.
И подсобил, вывез стожки сам, глухой безлунной порой, а дрожащий бухгалтер только ворота во двор открыл да лошадь завел… С тех пор Василий Степаныч не раз намекал Афоне, что лес на избу племяннице может хоть завтра выписать, но скотник все тянул, все чего-то ждал и вот наконец – дождался. Покашлял степенно: