Слишком личное
Шрифт:
– Не хочу, чтобы тебе люди чужие сказали… На озеро-то Арина ходит.
– Ну и что? – не понял Леонид.
– Да ты и не знаешь ничего. – Будущий тесть махнул рукой. – Вот дела-то. Ну, что делать… – Он для виду помялся, а затем рассказал всю историю начиная с той самой ведьмы. И про бабку Аринину, и про прабабку. И про то, как Анисья утонула, и как родной брат от грома сгорел на одном конце села, а изба – на другом. Пока рассказывал, скурили всю пачку беломорин. Афанасий достал из кармана кисет, положил на стол. Оторвали от газеты, скрутили самокрутки… От дыма весь сарай казался призрачным.
– Вот такие дела… – неопределенно сказал Сычов. –
Леонид сидел на добротном, сколоченном собственными руками табурете, сгорбившись, опустив плечи.
– У нас тоже, помню, одна в озере утонула, – вдруг сказал он. – Через коромысло переступила и в воду полезла. Судорога ее и скрутила…
– Э, мил человек, куда загнул! Да всем знамо, что через коромысло в воду – да и потонешь! Только это тебе не через коромысло. Прокляла она их всех… До десятого колена. Сами жить с ей боимся, а куды денешься? Родная кровь, за порог, как кутенка, не выкинешь… Да… А тебе вот на что такая жена? Горя мало хлебал?
Ногаль яростно выдохнул вонючий махорочный дым, но ничего не сказал.
– На ей свет клином не сошелся… Найдешь себе еще… Вон их сколько на селе. И белых, и черных… Какие хошь, даже красные попадаются, – попытался разрядить обстановку Сычов. – А ежели семья наша приглянулась, так Наташку сватай, – осторожно предложил он, силясь в сгущающихся все больше сумерках разглядеть лицо механика. – Наташка – красивая девка. Ты не гляди, что с норовом…
Наталья из всех сестер действительно была самой пригожей – густая, тяжелая каштановая коса, румянец на круглом лице, что на осеннем яблоке. И ростом вышла, и статью. Только, как говорится, с характером. Сватали ее еще до войны, но она всем отказала. То жених собой ей не глянется, у того ноги кривые, у другого зубов недостача. У каждого что-нибудь да находила. Клашка с Дуняшкой хоть замужем побывали, одно дите на двух – и то по нынешним временам хорошо. А эта, как и Арина, видно, в девках останется. «Арина-то, отродье пр'oклятое, вековухой не будет, – вдруг зло подумал Афанасий, – а вот Наталья-то, красавица, родная кровинушка…»
– А я бы вам с Наташкой построиться помог. Лесу Степаныч хоть завтра выпишет…
– Что?.. – очнулся Ногаль.
– Я говорю, помог бы вам с Наташкой построиться-то. Лесу, говорю, Степаныч Наташке на свадьбу обещался. Крестница она ему, – вдохновенно прилгнул Афанасий. – Враз бы миром избу вам и спроворили. Тебе-то что, не однаково, что одна сестра, что другая…
Вечер затухал, небо подернулось дымкой, когда Афанасий с будущим зятем вышли из автомастерской.
– Ну, бывай, что ли… – снова сунул механику руку Сычов. – Ты покумекай, чего я тебе сказал…
Механик Ногаль уже подумал. Всю войну он прошел, свято веря в материнскую молитву, зашитую в ладанку и хранящуюся у него на груди. Оберег хранил его от пули, от штыка, от вражеского танка, от бомбы… Но против ведьминого проклятия ладанка была бессильна. В тот вечер Арина прождала его напрасно.
Он вошел и сразу все понял. Такие затравленные глаза ему уже не раз приходилось видеть.
– Капитан Лысенко, – представился он, доставая корочки.
Женщина даже не посмотрела в его сторону, продолжая упорно глядеть в одну точку на стене. Он повернулся и проследил за ее взглядом – прямо над кухонным столом, напротив окна, висела фотография мальчика в наивной деревянной рамочке с завитушками.
– Сын? – спросил он, пытаясь вывести ее из ступора,
– Отдайте! – Она почти вырвала портрет у него из рук. Халат, накинутый на полуобнаженное тело, распахнулся, и капитан с ужасом увидел синий от кровоподтеков живот, уже увядшую истерзанную грудь и ноги, выше колен испятнанные разноцветными синяками, слившимися в одну кошмарную радугу, стянувшиеся розовыми складками давние и совсем свежие багровые сигаретные ожоги…
Женщина схватила рамку с фотографией, руки ее с мозолями и неухоженными ногтями дрожали. Из раны на плече струйкой стекала кровь, у ноздрей уже подсыхали кровяные сгустки, но она этого не замечала и, вытерев ладонью слезу, размазала по лицу сочащуюся из носа кровь. Лысенко налил ей воды из-под крана, протянул:
– Пейте.
Она послушно, как маленькая девочка, стала пить, проливая воду на халат и стуча зубами о край стакана.
– Сами милицию вызвали? – спросил он, не в силах оторваться от жуткого зрелища ее ног, изуродованных ожогами.
– Да, – кивнула она и вдруг с ужасом увидела всю картину как бы глазами постороннего: себя в старом халате, сидящую за столом, своего убитого мужа на полу, лужу крови, натекшую под синие трусы, длинный черенок разделочного ножа, прижатый его мертвым телом, завалившимся на бок… Тошнота подкатила к горлу, и она закрыла глаза.
…Вчера, когда он ударил ее топором, Рита и подумать даже не могла, что сегодня утром… Петр утихомирился, ушел спать, она приняла две таблетки анальгина и кое-как перевязала руку, которая вроде бы не так уж и болела. И этим субботним утром она поднялась ни свет ни заря – в четыре часа. Нужно было испечь пирожки, потому что послезавтра должен был вернуться с моря Мишка.
При мысли о сыне она улыбнулась и, вынув из духовки последний противень с выпечкой, запустила руку в кухонный шкафчик, в тайную заначку. Именно из нее она отправила Мишку к морю, а сегодня, закончив стряпню, собиралась пройтись по магазинам, чтобы купить ему новую курточку, костюм, портфель – словом, приличный гардероб, чтоб не хуже, чем у других. В эту спецшколу, считай, детей одних крутых принимают – так наивно полагала Рита Погорелова. И ей очень хотелось, чтобы Мишка был одет с иголочки – принимают-то всегда по одежке. А вот когда дело до этого самого английского языка дойдет, тогда мы и посмотрим, кто на самом деле крутой…
Но по мере того как пальцы вместо толстенькой пачки ощупывали пустое пространство, улыбка угасала на ее лице. Денег не было. Видимо, муж обнаружил их и забрал. Она быстро обшарила все его карманы, хотя знала, что искать там было бесполезно – у него ничего не задерживалось. Сумма была большой, и она все трогала и щупала его одежду… И никак не могла смириться с тем, что денег, которые она откладывала почти целый год, уже нет. Значит, не будет ни костюмчика с галстуком, ни учебников, ни английской школы – ничего.
Она подошла к кровати и сделала то, чего не делала никогда, – с силой встряхнула Петра. И продолжала трясти его, пока муж не проснулся.
– Где деньги? – спросила она, как только он открыл глаза. – Где деньги, я тебя спрашиваю?!
Вместо ответа он ударил ее кулаком в лицо, в клочья разодрал на ней платье, сорвал лифчик и бинт, которым она вчера перевязала руку, и продолжал бить, пока не загнал в кухню, на ее излюбленное место – в угол между стеной и окном.
– Деньги… – приговаривал он. – Я т-тебе покажу деньги… Прятать от меня вздумала… Блядь, с-сука драная…