Слишком поздно
Шрифт:
– Проверь еще, – говорит он всякий раз, как выглянет в окно.
Иногда он думает, что за ним придут и застрелят, а иногда ему на все наплевать; почему так – не знаю. Я падаю с дивана и ползу к двери. Ноги у меня здоровые, и я мог бы спокойно пройти до нее, однако порой мне страшно, я боюсь тех, кто может явиться и застрелить меня, поэтому под большим окном я ползу.
Проверяю дверь.
– Заперто.
Отец смотрит на меня с улыбкой:
– Спасибо, сынок.
Не люблю, когда он зовет меня сынком. Сынком он зовет меня только тогда, когда боится людей,
Я ползу обратно. У самого дивана отец хватает меня за руку.
– Они тут, Эйса! – шепчет он. Заставляет встать и говорит: – Тебе надо схорониться!
Сердце начинает стучать очень быстро. Я киваю.
Хотя к нам пока еще никто не приходил, отец сильно боится этих людей. Он тащит меня через гостиную, и я успеваю глянуть в окно. И никого не вижу.
Тем временем отец вытаскивает меня из дома через заднюю дверь. У крыльца опускается передо мной на колени и хватает за плечи.
– Эйса, спрячься под домом и жди, пока я не выйду.
Я мотаю головой:
– Не хочу. – Под полом темно, а еще как-то раз я видел там скорпиона.
– Так надо! – горячо шепчет отец. – Не выходи, пока я за тобой не приду или пока нас всех не прикончат!
Он толкает меня к дыре, что ведет под пол, и я на четвереньках заползаю далеко-далеко.
Прижимаю колени к груди и плачу как можно тише, чтобы меня не услышали.
Я окоченел и проголодался. Проплакал всю ночь до рассвета. Отец велел не высовываться, и я сидел смирно. Ни разу не пошевелился. Надеюсь только, что он не разозлится на меня, ведь я описался во сне. Последний раз я писался еще до прошлого дня рождения.
Я слышу, как люди ходят по дому. Я не знаю, убили они отца или нет. Мама в спальне, откуда почти не выходит, а значит, они и ее могли убить.
Зато меня они не убили, потому что я сделал все, как велел отец. Сидел тут и не шевелился, ждал, пока он придет за мной.
Или пока не уйдут те люди.
Я очень сильно замерз и проплакал до самого захода, но все равно сидел смирно. Отец велел не шевелиться, вот я и не шевелюсь. Правда, ноги сделались как будто чужие, и глаза постоянно слипаются. Пить хочется уже не так сильно: рядом протекает труба, и я слизнул немного воды.
Наверное, те люди все же убили отца и маму, потому что в доме очень тихо. С самого рассвета по комнатам больше не ходят.
Отец велел не шевелиться, но будь он жив, то пришел бы за мной.
А он так и не пришел.
Я выползаю из-под пола. Снаружи темно, а значит, я просидел под домом больше целого дня. Если те люди правда убили маму и отца, то вряд ли стали бы сидеть потом в доме больше суток. Думаю, они давно ушли, и мне ничего не угрожает.
Я встаю и тут же падаю. В ногах покалывает, пальцы болят. Заползаю
Хватаюсь за ручку двери и подтягиваюсь. Ноги до сих пор слушаются плохо, но я хотя бы могу стоять. В гостиной в кресле сидит труп отца.
У меня перехватывает дыхание. Я прежде трупов не видел и видеть не хочу, тем не менее надо убедиться, что в кресле правда отец, а не кто-то из тех людей. Я на цыпочках прохожу в комнату. От страха сердце чуть не выпрыгивает из груди.
Подхожу к креслу сзади и делаю глубокий вдох, заглядываю сбоку. Смотрю на отца и немного удивляюсь: оказывается, мертвецы не так уж сильно отличаются от живых.
Я думал, отец будет весь в крови, или кожа у него поменяет цвет, и он станет похож на призрака. А он такой же, как всегда.
Я слышал, что мертвецы холоднее живых, поэтому пальцем тычу отцу в щеку, хочу проверить, какой он на ощупь.
Он тут же хватает меня за руку и резко открывает глаза. Я аж вскрикиваю от испуга.
– Где тебя черти носили, пацан? – спрашивает отец, окинув дурным взглядом мою одежду. – Весь в грязи!
Я-то думал, он умер.
А он живой.
– Я под полом сидел, ты сам меня вчера туда отправил. Обещал прийти и забрать.
Отец больно стискивает мне руку и подается ближе.
– Не смей меня будить, если я задремал, мелкий выродок! Теперь бегом в душ. Воняешь, как канава засранная!
С этими словами он отталкивает меня, а я пячусь и все не могу понять: как он жив-то?
Я думал, что приходили те люди. Я думал, что они убили его.
Отец хватает меня за шкирку и выталкивает из гостиной. Он ведь обещал прийти и забрать меня, а сам, видать, вовсе забыл, что я под полом.
Глаза щиплет, и я быстро выбегаю из комнаты. Перед отцом плакать нельзя, он зверски разозлится.
По коридору иду в ванную, хотя на самом деле мне хочется есть. Никогда еще в животе так не урчало. Проходя мимо спальни, откуда мама почти не выходит, вижу, что дверь открыта. Мама спит на кровати, и я вхожу; попрошу чего-нибудь пожевать. Трясу ее, бужу… Она переворачивается на другой бок и мямлит: «Дай поспать, Эйса».
Спит она слишком много, мне это не нравится. Мама горстями глотает таблетки, потому что без лекарств ей не спится. Белые, говорит она, на ночь, хотя сама принимает их еще до захода. Сам видел.
Еще у нее есть какие-то желтенькие таблетки. Эти, говорит она, особенные. Мама бережет их и принимает редко, только если хочет мысленно отправиться куда-то в другое место.
Я смотрю на пузырек с таблетками. Не заметит ли мама, если я возьму немного тех желтеньких? Хочу мысленно отправиться куда-нибудь в другое место. Подальше отсюда.
Беру пузырек с желтенькими таблетками и пытаюсь его открыть. Крышка не поддается. Я хожу в первый класс, поэтому плохо умею читать и не сразу понимаю, что на ней сказано: надо сперва надавить, затем провернуть, и тогда она откроется.