Сливовое дерево
Шрифт:
— Надо надеяться на лучшее, — проговорила она.
— Но он позволил гестапо хватать всех, кто критикует его. Скоро они всё возьмут под контроль! Сначала нам указывали, что читать, теперь нам диктуют, что слушать. Свободных газет уже не осталось, а теперь они взялись за радио!
Мутти покашляла и нахмурилась.
— Сейчас мы собрались все вместе за обедом и должны быть благодарны за то, что у нас такая хорошая семья.
— За подобные разговоры тебя упекут в кутузку, — предупредил зятя опа, разводя узловатыми руками с набухшими голубыми венами.
Предостережение деда напомнило
Отец всегда был прямолинеен, однако раньше Кристина не придавала этому значения. Но несколько месяцев назад мать строго-настрого велела ей и Марии держать свое мнение при себе, а при посторонних высказываться с крайней осторожностью. Можно поддерживать легкую беседу о погоде, сплетничать, даже говорить о кавалерах — о чем угодно, кроме политики. Тогда Кристина только плечами пожала: с чего это мама решила, что две молоденькие девушки станут интересоваться такой скукотищей?
Фатер вздохнул.
— Простите меня. Мама права: сейчас не время толковать о мировых проблемах, — он отрезал кусок от холодной колбаски, положил его в рот и постарался улыбнуться.
— Vater, — слабым голосом произнес Генрих. — Вчера в школе нам задали нарисовать семейное древо. Учительница сказала, фюрер хочет знать, есть у нас в семье евреи или нет. Она сказала, мы должны быть послушными, а то попадем в беду. И еще она сказала, родители должны принести документы о рождении, браке и крещении.
Отец перестал жевать и с возмущением покачал головой. Опа положил себе еще салата из одуванчиков, затем передал миску зятю, словно не слышал ни слова из того, что сказал внук.
— Не волнуйся, — успокоила сына мутти. — Мы тебе поможем.
Фатер сдержал негодование, и обед закончился в полном молчании. Кристина заставила себя поесть и стала ерзать на стуле, ожидая, когда мутти начнет убирать со стола. Как только мама отерла губы и встала, Кристина схватила блюдо и побежала за ней в кухню.
— Я принесла записку от Исаака, — проговорила мутти. Она протянула руку к карману пальто, висевшего с внутренней стороны двери. — Но это в последний раз. Отец не должен об этом узнать. Исааку я сказала то же самое. Вы не будете общаться, пока все это не закончится. Я понятно выразилась?
— Ja, Mutti. Vielen Danke [25] . — Кристина крепко зажала в кулаке письмо. — Можно я пойду в свою комнату?
— Иди. День предстоит долгий.
25
Vielen Danke — большое спасибо (нем.).
Кристина взбежала по лестнице в свою комнату и закрыла за собой дверь. Потом села на кровать и надорвала конверт.
Милая моя Кристина, встретимся в переулке позади рыночного кафе сегодня вечером в 11 часов. Будь осторожна. Смотри, чтобы тебя никто не видел.
Люблю тебя,
Кристина
Через несколько минут, когда Кристина прятала плотно скрученную записку Исаака в распустившийся шов на боку плюшевого медвежонка, в дверь ее комнаты постучали. Она вздрогнула от неожиданности, одним пальцем затолкнула послание внутрь игрушки, снова посадила потрепанного мишку на стол и вытерла щеки, потом набрала в грудь воздуха и, стараясь казаться спокойной, произнесла:
— Да?
— Это я, — откликнулась из-за двери Мария мягким голосом. — Можно войти?
Кристина открыла гардероб и сделала вид, будто наводит там порядок.
— Входи! Открыто!
Мария скользнула в комнату, прикрыла за собой дверь и села на край кровати, сложив на груди руки, чтобы согреться.
— Что происходит? — поинтересовалась она. — Весь обед ты вела себя как перепуганная курица, а теперь прячешься в своей комнате.
Кристина вытащила из шкафа платье и перекинула его через спинку стула.
— Ничего я не прячусь. Просто разбираю вещи. Думаю, я могу отдать тебе пару платьев. Так надоело носить одно и то же!
Мария встала и сняла платье со стула.
— Правда? Например, вот это? Твое любимое?
Кристина взглянула на свое синее воскресное платье из мягкого хлопка, присборенное в талии и с вышитым воротником. Она действительно любила его, и Мария это знала.
— Nein, — она забрала платье у сестры. — Не это. Я же говорю: я только разбираю свой гардероб.
— Mutti рассказала мне, почему пришла с работы рано, — сказала Мария. — Но это не объясняет, почему ты на взводе.
— К Бауэрманам могли прийти из гестапо! — Кристина понадеялась, что насупила брови убедительно. — Они могли арестовать Mutti!
— Но ведь теперь-то она дома, — возразила Мария. — Ей ничто не угрожает, — Мария подошла ближе и положила ладонь на руку сестры, слегка наклонив голову и глядя чутким взглядом. — Помнишь, как вам велели принести в школу ветку груши и три марки? Твоя учительница хотела, чтобы из ветвей вырезали флейты и все научились играть. Ты принесла ветку, но Mutti и Vater не смогли выкроить лишние три марки. И у всех в твоем классе были флейты, кроме тебя. Но вместо того чтобы плакать, ты начищала перила и подметала лестницу, хотя накануне была генеральная уборка. Mutti думала, что ты хочешь ей помочь, но я-то знала, в чем дело. Я видела, как ты грустила. Ты заняла себя делом, чтобы не сидеть и не рыдать. К тому же мне прекрасно известно: у тебя не так много платьев, чтобы их разбирать, а тем более нет ничего лишнего, чтобы отдать мне. Знаю, они тебе до смерти надоели, но в ближайшее время ома не сможет сшить новых. Расскажи, что случилось на самом деле.
Кристина поникла, тяжело опустилась на кровать, стискивая у груди синее воскресное платье.
— Исаак любит меня, — промолвила она, и смешанное чувство сумасшедшей радости и неуемной горечи стеснило ей дыхание.
Мария охнула.
— Почему ты так думаешь? Как ты узнала?
— Он признался мне. Сегодня утром.
Мария рассмеялась и шлепнулась на кровать рядом с ней.
— Ты сказала, что тоже любишь его?
— Ш-ш-ш! — Кристина накрыла рукой рот сестры. — Vater услышит!